– Паяльником, – подсказывает Самохин.
Я не хочу смотреть. Перевожу взгляд и случайно встречаюсь глазами со следователем. Колет плечо.
– А теперь посмотрите на этих девушек до того.
Самохин протягивает мне снимки.
На них молодые симпатичные девицы. У обеих русые волосы. Веснушки.
– Вам не кажется, что они чем-то похожи на вас?
Я молчу.
– В сумке одной из девушек, – продолжает следователь, – найдена ваша фотография с подписью: «На память от Юли». С мобильного другой, последний, звонок был сделан на ваш телефон. Вы ничего мне не хотите сказать?
– Покажите фотографию.
Самохин достает из папки маленький снимок. Мне на нем шестнадцать.
– Допустим, вы не знакомы с убитой девушкой. Но ведь кому-то вы дали свое фото с этой надписью?
Шестилетнему Борьке доставалось больше всех. Он методично размазывал дерьмо по стенам. Делал он это ранним утром, когда все еще спали. В крыле у мальчишек облюбовал одну из стен, прямо возле портрета депутата, лично спонсирующего нашу школу, и периодически на ней отмечался. Борьку наказывали, ему меняли курс лекарств, но все без толку. Уборщица кидалась на Борьку с тряпкой:
– Иди оттирай свои наскальные рисунки сам, гаденыш!
Борька не реагировал, забивался в угол и мычал.
Уборщица ходила к директрисе, требовала, чтоб Борьку перевели в заведение для полностью конченных дебилов, твердила, что у нас элитная дурка для продвинутых психов и Борьке здесь не место.
Я однажды заглянула к нему в глаза. Они были ярко-голубые, с зеленоватым отливом. Над зыбкой кромкой сознания равномерно бились волны спокойствия и умиротворения. Море. Борька рисовал на стенах море. Почему, вместо того чтобы рисовать море карандашом на бумаге, он рисовал его дерьмом на стене, я не знаю. Ответа на этот вопрос в его глазах я не нашла. Но в них мне было не больно смотреть. Он был тихий, Борька. Вздрагивал от резких звуков, закрывал уши руками и равномерно раскачивался в такт своей внутренней волне. Я часто приходила к нему и читала вслух разные книги. Казалось, он не слушал, смотрел куда-то в сторону, но, стоило замолчать, он резко поворачивался и просил: «Еще».
– На кой сдался тебе этот придурок? – спрашивал меня мой тогдашний парень.
– Глаза у него хорошие, – отвечала я.
Через какое-то время Борька забросил свое настенное творчество и переключился на карандаш и бумагу. Когда после десятого класса я переводилась из нашего интерната в Центр социальной адаптации, я подарила Борьке свою фотографию.
Следователь Самохин ведет меня в прозекторскую. Он говорит, что я должна это видеть. Судмедэксперт, пожилая крашеная блондинка, откидывает простыню, обнажая голое тело на столе.
Я не обращаю внимания ни на бурые,