– Да, они и вправду хороши. Я бы взял себе ту светловолосую.
Не говорить же ему, что, ко всему прочему, мне надо было выпустить весь пар, всё напряжение, которое копилось во мне, пока каждую ночь, после двенадцати, приходила сестра и молча, по-хозяйски, ложилась в мою постель, укрывалась моим одеялом и спала. Первые две ночи она просто лежала рядом, но после осмелела и начала прижиматься всё теснее и теснее. Просыпался я раньше и видел, как она непроизвольно ночью закидывала на меня то руку, то ногу. Я всегда старался осторожно высвободиться, чтобы не разбудить ее, и спускался варить себе кофе с корицей. Кофе, сваренный в турке, был не таким вкусным, как у мамы, он обычно имел горьковатый вкус. Скорее всего, я его передерживал, но уследить за ходом времени было очень сложно: в голове несся нескончаемый поток мыслей. Кофемашиной пользоваться не хотелось.
Первый час после моего пробуждения проходил в тишине и в копаниях в самом себе. Я на автомате брал свой ежедневник, записывая дела, которые нужно сделать за день. Они сводились к тренировкам, работе и свободному времени вечером. И каждое утро я заполнял поля «События» и «Благодарность» за прошлый день. Непроизвольно я записывал туда приход сестры ко мне в полночь и выздоровление отца. Даже когда мозг говорил, что не такие события нужно записывать в свой деловой ежедневник, ремарка про сестру непроизвольно появлялась в конце. Вечером, перечитывая написанное, я всегда задавался вопросом: «Какого чёрта это стало событием, приравненным к росту процентов годовых?»
Радовало, что запись с благодарностью оставалась про отца. С каждым днем ему становилось лучше. Два дня назад мы разговаривали по скайпу с родителями. В первый раз за всё время отец нам показался. Он был в маске и исхудавший, но глаза были живыми и веселыми. Это радовало. Даже сестра это заметила и сказала пару слов в поддержку. Мама очень радовалась тому, что у нас всё хорошо. Я не стал ее переубеждать. Ведь я сам не мог понять: то, что происходит, – хорошо или плохо? Это просто как-то по-другому. Может, неправильно. А может, и правильно. Будь сестре лет семь-восемь, это было бы правильно. Однозначно я рассказал бы об этом родителям. Ведь тогда это означало бы, что она мне доверилась, что она меня не боится. А если бы у меня не возникало таких странных мыслей относительно своей сестры и я не представлял бы ее обнаженной, считал бы я и тогда это правильным? И смог бы в таком случае всё рассказать? Ведь в моей голове не было бы мыслей, что меня могут застать за чем-то постыдным и «неправильным». В первое совместное утро я решил молчать. И это мне удавалось. Только вот, когда мать или отец спрашивали, как дела, мне хотелось обо всём написать, рассказать. Но что-то всегда останавливало.
С доктором я попытался поговорить на эту тему, правда, весьма расплывчато. Спросил, как моя сестра может выражать свое