Можно быть хорошим писателем, пишущим интересную только себе и сто лет никому другому не нужную ерунду, а можно быть плохим писателем, быть читаемым миллионами, и казаться себе хорошим.
Старики только кажутся нам стариками, по-настоящему, они те же дети, недоумевающие, почему с ними больше никто не хочет играть.
Можно быть, можно казаться, можно зажмурить глаза в темной комнате, когда рядом никого нет, и все равно не поймешь своей истинной сути, вспомнятся лишь вечная беготня, поступки, проступки, удачи, может быть, какой-нибудь поцелуй, и что уж совсем глупо, хорошо сидящие штаны или тесные босоножки.
Правду не найти или очень трудно найти, она, как жизнь Кощея Бессмертного – в зайце, утке, рыбе, шкатулке, яйце, в иголке с отломленным ушком, до которой не докопаться.
Остается одно: подобреть и не очень строго судить друг друга, единственное, что в реальности могут фантомы, неотчетливые пространства, калейдоскопы, такие, как мы.
Бабушка
Ей теперь не бывает хорошо. Я иногда пытаюсь как-то нестандартно ее развлечь, скажем, остановить машину, когда мы едем от очередного врача, и завести ее в какую-нибудь кондитерскую. Но ничего хорошего все равно не получается: она протестует: «зачем?», потом, выбравшись из машины, неверно ступая, идет. Заказывая, я нервничаю, затылком чувствую ее нетерпеливый взгляд, потом она безучастно пьет чай, оживляется только, беспокоясь, не украдут ли машину, потом начинает допытываться, сколько стоили пирожные, и, сокрушаясь, просит, чтобы впредь я не транжирила деньги.
Что касается денег, ссоры из-за них, в общем, тоже позади. Раньше она переписывала цены принесенных мною продуктов, считала в столбик, пыталась мне отдавать. Ругалась, что я купила что-то дорого и не то. Теперь она особо не смотрит, что я принесла, просто складывает в холодильник. Иногда забывает съесть, и мне приходится делать в холодильнике ревизию.
Раньше мы с ней ругались и из-за сельскохозяйственных работ на даче, с которыми, по ее мнению, нельзя было запоздать, и из-за сына Алеши, которому, с ее точки зрения, надо было больше чего запрещать, и из-за коммунистов, которые «заботились о народе». Теперь на даче одуванчики по пояс, двадцатичетырехлетний Алеша – важная персона, попробуй что-нибудь запрети, коммунисты сгинули: получается, что я по всем пунктам ее победила.
Все же, когда я захожу к ней, затюканная налоговой или клиентами, тлеющий огонек былой борьбы неожиданно вспыхнет, когда она привяжется ко мне с тринадцатью рублями, которые якобы надо немедленно доплатить за электричество из-за изменившегося тарифа. Я ругаюсь, говоря об отсутствии времени, о важности и значимости своих дел в отличие от – ее, а она слушает, вытянувшись как солдатик, и, понимая, что боевые