я делал уроки, я чуть ли не весь вылезал в окно, пытаясь разглядеть привычный любимый силуэт на тропинке к дому. Когда мы шли куда-то вдвоем, я держал ее за теплую руку и только тогда был доволен, спокоен и рад всему. Дома всегда пахло то пирожками, то блинами, то свежим, испеченным в духовке хлебом. И не было во всем мире ничего слаще этого хлеба со стаканом молока. Бывало, я «мотал ей нервы», и бабушка разговаривала, помню, сама с собой, причитая обо мне от третьего лица, хлопоча по дому, достаточно громко, чтоб я слышал в своей комнате, закрытый и лишенный на сегодня улицы. Иногда плакала, и тогда я кидался ей на шею, умолял простить и ревел вместе с ней. Однажды я поджег, балуясь с огнем, мусорное ведро в туалете, испугался и как ни в чем не бывало пошел смотреть телевизор, надеясь, что само как-то пройдет всё. После этого прятался под кроватью, так как бабушка уже не причитала, а четко шла с ремнем по моим следам в комнату. Последнее лето в Стерлитамаке, перед отъездом в Куйбышев, после третьего класса я помню особенно ярко. Баба поет на кухне песни за очередным стряпаньем, я прошу отпустить меня кататься на велосипеде, взятом ею мне напрокат с ее мизерной пенсии, а за окном звенит голосами соседских ребятишек лето 1986 года. Конечно, пообещав далеко не уезжать, я уехал куда-то в поля с другом рвать зеленую кукурузу. Бабушка меня искала. Когда мы вернулись под вечер, я встретил ее у подъезда печальную и, не оправдываясь, не выпрашивая «еще погулять», взявши за руку, сказал: «Пойдем домой, Ба». И она почему-то не ругала меня. Мы пошли домой смотреть «Спокойной ночи, малыши!» и пробовать пирожки с творогом.
