Лидия Чуковская «Записки об Анне Ахматовой»
«Я спросила про Ларису.
– Я была как-то в “Привале” – единственный раз – и уже уходила. Иду к дверям через пустую комнату – там сидит Лариса. Я сказала ей: “До свидания!” – и пожала руку. Не помню, кто меня одевал, – кажется, Николай Эрнестыч, – одеваюсь, вдруг входит Лариса, две дежурные слезы на щеках: “Благодарю вас! Вы так великодушны! Я никогда не забуду, что вы первая протянули мне руку” – что такое? Молодая, красивая девушка, что за уничижение? Откуда я могла знать тогда, что у нее был роман с Николаем Степановичем? Да и знала бы – отчего же мне не подать ей руки?
В другое время, уже гораздо позже, она приходила ко мне исповедоваться. Я была тогда нища, голодна, спала на досках – совсем Иов… Потом я была у нее однажды по делу. Она жила тогда в Адмиралтействе: три окна на Медного всадника, три – на Неву. Домой она отвезла меня на своей лошади. По дороге сказала: “Я отдала бы все, все, чтобы быть Анной Ахматовой”. Глупые слова, правда? Что – все? Три окна на Неву?
– И подумать только, что когда мы все умрем, – закончила Анна Андреевна, – и я, и Лиля Юрьевна, и Анна Дмитриевна, – историки во всех нас найдут что-то общее, и мы все – и Лариса, и Зинаида Николаевна – будем называться: “женщины времени…” В нас непременно найдут общий стиль».
Павел Лукницкий «Встречи с Анной Ахматовой»
«О Ларисе Рейснер.
В 20-м году к АА пришла Над. Павлович, принесла ей мешок риса, который просила ее передать какая-то дама. (Тогда Над. Павлович не назвала ее.) Потом, вскоре, Над. Павлович пришла опять, сказала тогда, что этот мешок риса – от Ларисы Рейснер и что Лариса Рейснер просит разрешения прийти к АА. (В доме у АА у всех жильцов была дизентерия, и АА, конечно, раздала этот мешок всем сейчас же.) АА сказала: “Пусть приходит”. Л. Рейснер пришла и в этот раз рассказала о Н. С., что она была невинна, что она очень любила Н. С., совершенно беспамятно любила. А Н.С. сней очень нехорошо поступил – завез ее в какую-то гостиницу и там сделал с ней “все”…
Правда, потом он предлагал Л. Р. жениться на ней, и Лар. Рейснер передает АА последовавший за этим предложением разговор так: она стала говорить, что очень любит АА и очень не хочет сделать ей неприятное. И будто бы Н. С. на это ответил ей такой фразой: “К сожалению, я уже ничем не могу причинить АА неприятность”.
АА говорит, что Л. Р., это рассказывая, помнила очень всю обиду на Н. С. и чувство горечи и любви в ней еще было…»
Роман Гафиза (так Гумилев подписывал свои письма к Рейснер) с Леричкой («Леричка моя, какая Вы золотая прелесть»), как и все влюбленности Гумилева, оказался скоротечным, выдохся уже к лету 1917 года.
В его фронтовых письмах второй половины 1917 года Рейснер уже не Леричка, а Лариса Михайловна, да и он не Гафиз, а Н. Гумилев. Эта история, при всей ее краткосрочности, по-видимому, задела Ахматову: уж очень хороша была Лариса в те годы. Не было ни одного мужчины, который прошел бы мимо, не заметив ее,