(Салли была ее соседкой по общежитию, ее лучшей подругой и ее гинекологом.) Она выпалила все это очень быстро, отрывистыми, короткими предложениями. Потом помолчала.
– От моих таблеток месячные прекращаются совсем, поэтому я не знала.
Я молчал.
– Скажи что-нибудь.
Это мне удалось не сразу.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Нормально.
– Это хорошо, – невпопад пробормотал я.
– Гарольд, – она уселась напротив меня, – что мы будем делать?
– Ты что хочешь сделать?
Она снова пожала плечами.
– Я знаю, что я хочу сделать. Я хочу знать, что ты хочешь делать.
– Ты не хочешь его оставлять.
Она не стала спорить.
– Я хочу знать, чего хочешь ты.
– А если я скажу, что хочу его оставить?
Она не удивилась.
– Тогда я серьезно об этом подумаю.
Такого я тоже не ожидал.
– Лис, – сказал я, – мы сделаем так, как ты хочешь.
Нельзя сказать, чтобы мной двигало одно лишь великодушие – скорее трусость. В этом, как и во многом другом, я был рад оставить решение за ней.
Она вздохнула:
– Не обязательно все решать сегодня. У нас есть сколько-то времени.
Ну да, понятно, четыре недели.
Я думал об этом, лежа в постели. Мне в голову приходили все те мысли, которые обычно приходят к мужчинам, стоит им узнать, что их партнерша беременна. Как будет выглядеть младенец? Понравится ли он мне? Полюблю ли я его? А потом навалились и другие мысли. Отцовство. Со всей его ответственностью, и скукой, и ловушками.
Наутро мы об этом не говорили и на следующий день тоже. В пятницу, ложась в постель, она сонно сказала: «Завтра надо поговорить», и я ответил: «Обязательно». Но назавтра мы так и не поговорили, и потом не поговорили, и вот прошла девятая неделя, а за ней десятая, а за ними одиннадцатая и двенадцатая, а потом уже было поздно что-либо делать, не опасаясь медицинских и этических проблем, и, мне кажется, мы оба испытали облегчение. Решение было принято за нас – вернее, наша нерешительность приняла решение за нас, – и теперь мы ждали ребенка. Такую взаимную нерешительность мы проявили впервые за весь наш брак.
Мы думали, что девочку назовем Адель Сара (Адель в честь моей матери, Сара в честь Салли). Но это оказалась не девочка, поэтому мы предложили Адели (она была так счастлива, что заплакала – один из тех редчайших случаев, когда она плакала при мне) выбрать первое имя, а Салли второе, получился Джейкоб Мор. (Почему Мор, спросили мы у Салли, и она ответила, что в честь Томаса Мора.)
Мне никогда не казалось – тебе, я знаю, тоже не кажется, – что любовь к ребенку выше, осмысленнее, значительнее, важнее любой другой. Мне так не казалось ни до Джейкоба, ни после. Но это особенная любовь, потому что в ее основе не физическое влечение, не удовольствие, не интеллект, а страх. Ты не знаешь