В первую войну в Персидском заливе мне довелось служить снайпером, и я все еще на глаз умел определить расстояние до цели и траекторию полета пули – чтобы потом по идее выстрелом из винтовки пятидесятого калибра с дистанции в четверть мили попасть в мишень размером с грейпфрут. Погода стояла безветренная, ряби на воде я не заметил. У незнакомца на голове была широкополая шляпа, и я с места – будь у меня снайперка – мог бы всадить ему пулю точно в лоб, прямо над полями, по центру тульи.
Я крепко зажмурился. Хватит, не все кругом – враги. Не все вокруг потенциальные или состоявшиеся убийцы. Я прихлопнул здоровенную муху и сделал глубокий вдох. Была весна, и воды реки несли запахи пробуждающейся к жизни природы. Аллигаторы строили гнезда из песка, веток и ила. Цапли кормили вопящих птенцов живой рыбой. Цвели шиповник и жимолость.
Достав нож из ящика, я отложил его рядом на скамью. Через плечо глянул на незнакомца и стал заколачивать гвоздь, заменяя сломанную доску новой. Утро выдалось жаркое, температура уже перевалила за плюс двадцать пять. Голый по пояс, в джинсах, я обливался потом.
Как говаривал дядюшка Билл, ветеран Второй мировой, злиться – значит заколачивать гвозди в крышку собственного гроба. О войне он никогда не рассказывал, только о собственных демонах, с которыми ему потом приходилось бороться. Еще он говорил, что у каждого есть свой предел. Тринадцать лет в убойном отделе помогли мне понять, о чем толковал дядюшка Билл.
Душевная гниль – самое опасное, с чем сталкивается коп. В убойном отделе я не боролся с преступностью. Преступления совершались еще до нашего приезда. Боролся я с мотивацией, с выключателем, что щелкал в душе человека, позволяя отнимать жизнь ближнего. А она боролась со мной: проникла под коросту на теле души, скрывающую погасшие угли в самом моем нутре, и эти угли ожили. Они тлели во мне по ночам, когда я в поту просыпался от кошмаров.
Следующий гвоздь я вбил так глубоко, что шляпка ушла в дерево. Полгода назад моя жена Шерри скончалась от рака яичников, и я перебрался сюда, в самую глушь Флориды, прихватив с собой Макс. Шерри купила крохотного щенка, когда я трое суток провел на дежурстве, в засаде. Собаку Шерри назвала Максин и позволила спать в изножье кровати, на собственном «собачьем» одеяле. Жена говорила, что в мое отсутствие только Максин имеет право согревать мое место в постели. Ну как с этим поспорить? Собачонка с грустными карими глазами и сердцем льва сделалась нашим спутником.
Теперь нас осталось двое, и Макс грела опустевшее место рядом со мной под одеялом. Я продал особняк в Майями и поселился в старом кракерском[1] доме с жестяной крышей, кучей комнат-пристроек, просторной верандой и шикарным видом на реку. Дом стоял на высоком прибрежном холме, по берегам высились раковинные кучи древних индейских поселений. Аборигены жили у реки, питались рыбой и моллюсками и оставили после себя горы костей и расколотых раковин.
– Если собачка подойдет слишком близко к воде,