Итак, самыми значимыми, самыми системными, определяющими все прочие параметры, являются, пожалуй, следующие два: может ли новый член династии получить имя своего живого отца или деда и могут ли династические имена в массовом порядке жить за пределами династии? В самом деле, во всех европейских правящих родах эпохи Средневековья при нормальном течении событий новорожденные с наибольшей вероятностью получали имена своих предков. Но вот можно ли было использовать имена живых родичей или – в соответствии с некими реликтами архаических представлений о своеобразной реинкарнации предка в потомке – только предка умершего?[66]
В интересующее нас время славянские династии Центральной Европы, например, не знали запрета на повтор имени живого отца, так что в роду Пястов или у Пржемысловичей могут фигурировать подряд два Мешко или два Болеслава, отец и сын[67].
В Скандинавии же очень долго такое имянаречение могло означать только одно – что сын является постумом, т. е. появился на свет непосредственно после гибели или внезапной кончины своего отца. Соответственно имя ему выбирал уже не отец, а другие члены рода. Точно так же обстояло дело и на Руси, более того, русские князья придерживались этого принципа дольше и последовательнее, чем их северные соседи: подобно тому, как конунг по имени Харальд или Хакон не мог назвать Харальдом или Хаконом своего сына, у Рюриковичей князь по имени Святослав или Владимир не мог наречь собственного отпрыска своим династическим именем.
В Скандинавии некоторый ономастический сдвиг приходится на XII в. и касается в основном Дании – во второй половине столетия могущественный датский конунг Вальдемар Великий называет Вальдемаром одного из своих законных сыновей. Вообще говоря, Дания из всех Скандинавских стран демонстрирует в этом отношении наибольшее число отклонений[68], в Норвегии же, как и на Руси, вплоть до XIII в. сыновья государей