В предчувствии надвигающейся катастрофы громко закричала Гуаделупе, зарыдали проснувшиеся от крика испуганные дети, и даже Хосито, постояв пару мгновений с открытым ртом, бросился искать защиты у забившейся в угол Сэльмы. Недолго думая, спрятался за спиной Лусианы Хесус, и, казалось, уже ничто не сможет предотвратить трагедию, как вдруг на кухне появился Майкл.
Он был голый, причём полностью голый, то есть даже без трусов. И когда забежал в помещение, сразу поранил ступню о валявшиеся на полу осколки, но ни нагота, ни ранение, ни даже гораздо большее препятствие, возникни оно перед ним, не смогли бы остановить его в стремлении помешать Гонсало совершить самую большую глупость в жизни.
Бросившись вперёд, он запрыгнул ему на спину, а когда потерявший равновесие Гонсало стал заваливаться назад, спрыгнул, подхватил упавший на пол нож и, дождавшись, пока Гонсало грохнется оземь, уселся ему на грудь и, замахнувшись ножом, сказал:
– Я прирежу тебя, если шевельнёшься.
И Гонсало обмяк. Но не потому, что испугался. Испугать Гонсало было непросто, хотя всем показалось, что, если бы он не послушался, Майкл не ограничился бы обычной угрозой. Очень уж спокойно и взвешенно прозвучали его слова. Сэльма даже жаловалась на следующий день, что видела во сне, как Мигелито зарезал хозяина, а Лусиана и Гуаделупе жгли благодарственные свечи перед образом Пресвятой Девы.
Гонсало обмяк по другим причинам. Во-первых, его пьяный пыл разом куда-то пропал. Во-вторых, разоруживший его мальчишка, слезая с него, продемонстрировал всем свой голый зад, а ему самому – своё мальчишечье «хозяйство», нависшее в какой-то момент прямо над его лицом.
Большего унижения нельзя было придумать, и Гонсало даже не сделал попытки встать, когда все, в том числе и Майкл, покинули помещение.
На кухне остался только Хуан. Он подошёл к Гонсало, присел рядом и, потеребив за плечо, предложил тяпнуть пивка.
Гонсало приоткрыл глаза и, убедившись, что на кухне нет никого, кроме Хуана, тяжело поднялся и молча заглянул ему в лицо. Было понятно, что он просит прощения.
– Хозяин, я мальца всегда буду защищать, – произнёс Хуан. – Я за него…
У Хуана дрогнул голос, и он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие, скорее всего, вызванные недавним потрясением и выпитым алкоголем слёзы.
Гонсало усмехнулся в ответ.
– Я-то ведь тоже жизнь за него отдам, Хуанито. Не задумываясь отдам. Раньше не готов был, а вот как мамита… – он запнулся, – …я говорю, как мамиты не стало, так я и понял, что, кроме него, у меня никого нет. Нет, есть Эусебито, конечно, но недавно я понял, что Мигелито мне как-то ближе. И мамита с ума по нему сходила, вот. Выходит, мы оба умереть за него готовы. Отчего же ссоримся?
– Ты хотел разбудить его, – нахмурившись, возразил Хуан. – А это неверно. Ребёнок должен ночью спать, а не шастать со взрослыми, как дети Сэльмы. Чистые же бродяжки растут. Да и сеньоре Тересите это не понравилось бы.
– Ты кого тут ребёнком называешь?