Ерзая от нетерпения, Белла не удержалась и спросила:
– А у Дона… вы согласны применить хирургию, химиотерапию и облучение в его случае?
Доктор заколебалась. Едва заметно, но… Для меня стало ясно как божий день, что она слишком добра и мягка для такой профессии. Не сказав ни слова, она тем самым подтвердила худшие наши опасения.
– Он был диагностирован слишком поздно, мистер и миссис ДиМарко, – пояснила она и перевела взгляд с меня на Беллу и обратно. – Ваш рак неоперабелен, и хотя можно попробовать облучение, диагноз по-прежнему остается неутешительным и терминальным.
– Сколько? – срывающимся голосом пролепетала Белла.
– Двенадцать месяцев… в лучшем случае.
– И что теперь? – спросил я. Вопрос был совершенно идиотским, но я все-таки надеялся получить ответ.
– Ступайте… и по-настоящему проживите то время, которое вам осталось.
Словно кукла-марионетка, у которой разом перерезали все ниточки, Белла обмякла в кресле и разрыдалась.
– Боже мой… Боже мой… – всхлипывала она.
– Мой отец не пожелал сдаваться так легко, – заявил я, предпринимая последнюю попытку и удивляясь собственной настойчивости.
– Это замечательно, но только от вас зависит, как вы проживете отведенное вам время – борясь с ним или получая от него удовольствие, – отозвалась доктор Райс.
Я был уничтожен, но, встретившись с ней взглядом, ощутил, как на меня вдруг снизошло умиротворение, пусть и на краткий миг. Объяснить это было невозможно.
Чтобы прекратить рыдания Беллы, доктор достала стопку рецептурных бланков.
– Я выпишу лекарства, которые помогут вам справиться с болью.
– Спасибо.
Я взял у нее два рецепта и помог жене подняться. Пришло время вернуться домой и взглянуть в лицо молитвам Беллы, которые остались без ответа.
Дни грозили плавно перейти в недели, а я тоскливо слонялся по дому в каком-то немом отупении, не в силах принять неизбежное. Жизнь вдруг превратилась в густой туман, и я брел сквозь него, не имея маяка, который мог бы указать мне путь. Я стал молиться чаще и намного усерднее:
– Господи, даруй мне душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество, чтобы изменить то, что я могу, и мудрость, чтобы понять разницу…
Но душевного покоя и мужества не было и близко. Вместо этого, словно принимая участие в эмоциональной велогонке «Тур де Франс», я соревновался с отказом признать очевидное, гневом, отчаянием и переговорами с Господом – снова и снова.
– Поговори со мной! – умоляла жена, готовая на все, чтобы только я включил ее в свою безмолвную скорбь.
Но я оказался слишком большим эгоистом, чтобы позволить ей доступ. По какой-то неведомой причине мне нужно было еще некоторое время побыть наедине со своим горем, прежде чем разделить его – с кем бы то ни было.
Мне