– Нет, – сказала она, продолжая движение и заставляя себя ехать осторожно, без досадливых нетерпеливых рывков. – Я ничего не видела…
– Если он вышел у гостиницы, нам все-таки лучше было бы вернуться. Тогда он был бы рядом. От этого мне стало бы спокойнее.
Она снова остановилась, и сзади загудели сигналы недовольных водителей.
– Я отвезу тебя обратно. Но к тебе больше не поднимусь. Придется тебе одному ждать своего доктора. Может, он сядет около твоей кровати, возьмет тебя за ручку…
Она посмотрела в его лицо, отмеченное печатью страха, и прервалась посередине фразы. Словно из глубины ее сердца, где прятались материнские чувства, поднялся и переполнил ее стыд за грубость. Она сказала:
– Прости. Но я не могу оставаться одна с тобой в чужой комнате. Я боюсь… Я хочу остаться с тобой, – продолжила она. – Если нужно, чтобы я осталась с тобой, я останусь. Но не вдвоем в этой комнате. Я отвезу тебя на мыс Ки Ларго. Отвезу тебя в «МакАвто». Там меня знают. Там мы сможем остаться в машине и чего-нибудь выпить. Мы будем одни и все-таки не одни – вокруг будет много других машин!..
Она слушала, ожидая его ответа. Видя, что он неподвижен, она сказала:
– Можешь рассказать мне свою историю. В этой машине с тобой ничего не может случиться, никто тебе не помешает… Расскажи мне все, – повторила она. – Я хочу знать о тебе все… Правда, я хочу знать о тебе все…
При этом она подумала: зачем я это делаю? Почему только я такая добродушная дура? И при этом никогда ничего путного не выходит!
4
Под светлым от звезд небом рядом с «Макдональдсом» по дороге на Ки Ларго стояли десятки машин. Откуда-то доносились музыка из радиоприемника и чье-то хихиканье, кричаще-пестро одетые девушки с тугой или приподнятой бюстгальтером грудью разносили напитки между машинами.
– Мне следовало бы ее ненавидеть, – сказал Альфонс, сидя в полутьме с полуприкрытыми глазами. Он пил так осторожно, словно стакан в его руке мог его поранить. – Мне следовало бы ее ненавидеть, – повторил он. – Она принесла нам эту болезнь с собой из Англии. Но попробуй-ка возненавидеть собственную мать… В позапрошлом году в Нью-Йорке она сидела у моей кровати и плакала. Ей можно только посочувствовать – она ведь сама не знала, чтó с ней не так. Она не знала об этом, когда выходила замуж.
Он закрыл глаза. Незаметно начал рассказывать, перешел к исповеди. Он открывался ей, исповеднице поневоле, которая постепенно переставала его бояться, – исповеднице, прекрасно разбиравшейся в мужчинах и выпивке, но не имевшей ни малейшего представления о королевских дворах Европы и страданиях царственных особ. Но он исповедовался и успокаивался.
– История наших несчастий, – говорил он, – началась еще с моего деда. Его звали Альфонс XII. До того как начались постоянные кровотечения, у него был туберкулез – наш семейный бич. Деду было всего двадцать девять лет, когда он