В этот день монахи уже вернулись в аббатство, и гулкий колокол призывал к вечерне смиренную паству.
Путники, шедшие по узкой тропе меж отвесных утесов, черным одеянием походили на обитателей монастыря. Только сутаны их были запылены, на лицах проступала усталость. Святые отцы шли издалека.
– Вот мы и у цели, – проговорил один из них, осеняя себя крестным знамением при звуках колокола. – Учитель, быть может, теперь вы объясните, зачем нам нужно было идти сюда из самой Шампани?
– Стыдись, брат Гондемар, – смиренно пожурил его старший из монахов, невысокий сухопарый мужчина с изможденным, но полным внутренней силы лицом аскета, – пристало ли заботиться о ногах, когда речь идет о спасении души?
– Простите, святой отец, – заговорил другой спутник, – но неужели во всем княжестве не сыскалось священнослужителя, достойного принять исповедь и причастить умирающего?
– Нет, брат Россаль, – покачал головой духовный наставник, – здесь речь идет не о простой исповеди, потому-то князь Эдоардо и просил меня прибыть с двумя свидетелями.
– И как можно раньше, – добавил брат Гондемар. – Быть может, что-то предвещает скорую кончину самого князя?
– Кому то ведомо... – старший из монахов утер пот со лба, не останавливаясь на крутой тропе, чтобы перевести дух. – Все в руке Господней. Запасемся терпением. Не пройдет и часа, как мы сами узнаем.
Еще некоторое время они шли в молчании, покуда впереди не показались запертые ворота обители. Один из учеников, обогнав наставника, несколько раз стукнул посохом о тяжелую, окованную металлическими полосами створку.
– Кто вы, братья? – В воротах приоткрылось зарешеченное оконце.
– Почтенный собрат, – приветствуя бдительного привратника, заговорил старший из странствующей троицы, – доложи отцу настоятелю, что по личному приглашению князя Эдоардо прибыл смиренный Бернар из Клерво, а с ним благочестивые монахи Гондемар и Россаль.
– Вас ждут с нетерпением, преподобный отче!
Крытая веранда дворца императора ромеев вела из женской половины к покоям самого василевса. Сквозь ее арочные своды, покрытые затейливой резьбой, открывался залитый утренним солнцем двор, мощенный плитами. Во дворе, горячимые всадниками, гарцевали покрытые расшитыми попонами холеные андалузские жеребцы.
– Кесарь Мануил с друзьями собирается на охоту, – пояснил Никотее сопровождавший ее топотирит палатинов[3], Михаил Аргир. На мгновение в лице его мелькнуло нескрываемое презрение, но лишь на мгновение. Никто, вернее почти никто, кроме молодой севасты, не разглядел этой гримасы, но лицо ее сохраняло выражение безмятежного покоя, и ясные, небесной синевы глаза излучали смирение и кротость. Случись пролетать рядом ангелу, он бы легко принял Никотею за собственное отражение.
– Как странно, – лишь заметила она чуть нараспев, – даже солнце благосклонней