– Тезка той самой?! – ахнул Грушевский.
– Потом будут про жену Пушкина говорить как об однофамилице «той самой», – раздраженно отмахнулся Коля, отчего на пол посыпались крашеные лепестки несчастных тюльпанов. – По-моему, изображение полуботинок и дороже, и выше, и полезней всех мадонн Леонардо да Винчи. Надо изображать жизнь большого города! Надо писать пощечины и уличные драки!
Вот, например, он и еще несколько футуристов задумали акцию с целью театрализации жизни – раскрашивание живых людей. Мужчин раскрашивать несложно, было бы желание художника, а вот с женщинами труднее. Мало кто из них настолько сознателен, чтобы позволить нанести черную краску на половину лица. Правда, они получили согласие одной смелой дамы предоставить для нужд современного искусства все свое тело. Но по доносу тупой и отсталой мещанской публики им запретили раскрашивать обнаженные женские груди. Просто позор!
– Позвольте поинтересоваться, – Грушевскому с трудом удалось вставить слово в поток праведного гнева, исторгнутого несовершенствами мира из благородной футуристической груди юноши. – А нельзя ли, mademoiselle Колбаскина, взглянуть хоть одним глазком на Блоковские эээ… раритеты?
– Нну, хорошо, – с сомнением протянула барышня и стала копаться в саквояже. На самом дне, под пачками каких-то прокламаций, лежал белый платок с вышитыми вензелями. Развернув его, она продемонстрировала три-четыре сморщенных окурка, удостоенных лобызаний священных уст. Правда, вид у них был такой же жалкий, как и у всех остальных выкуренных недорогих папирос.
– Глупости какие в головах у девиц! – презрительно скривился Коля. – Это же надо, шпионила за несчастным поэтом до самого дома, собирала брошенные папиросы, еще и к ручке его двери небось в поцелуе прикладывалась, тьфу!
Жаркая волна, захлестнувшая несчастную барышню, выдала ее с головой.
– А сам-то хорош! Знаете, куда он едет? На свадьбу своей богини в шелках и туманах! Нужен он там больно, его никто не приглашал!
– Помолчите, Софья, – резко парировал Коля, – а не то вы не довезете свои прокламации до крестьян, которые и читать-то не умеют!
– Очень даже умеют! Зачем бы тогда Зимородову школу открывать? Ага, съели!
– Господа, господа, – осуждающе проворчал Грушевский и покачал головой. Пристыженная молодежь перестала пререкаться.
– Действительно, Сонечка, – усовестил все же барышню Коля, – постеснялись бы иностранца.
Он имел в виду спутника Максима Максимовича, который до сих пор не произнес ни слова, хотя, как только увидел платочек с окурками, достал инкрустированный портсигар и задымил гаванской сигарой на все купе.
– Вообще-то принято спрашивать у присутствующих дам разрешения закурить, – отважилась Соня