Подвода, которую пригнали к моему дому, была собственностью знакомого мне мужика-односельчанина Трифона Евдокимова. Как и мерин – длинногривый соловый русский тяжеловоз, которого он привел с собой в село в семнадцатом году, когда дезертировал из артиллерии, где служил ездовым при пятидюймовых гаубицах в учебном полку. Гаубицы, правда, были 48-линейные[1], но Трифону больше нравились круглые цифры.
Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.
– Доброго утречка вам, Егорий Митрич.
– И тебе, Трифон, не хворать, – ответил ему и уселся рядом с ним на облучок.
Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно:
– Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали?
Принадлежность этих, с позволения сказать, воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме – сильно потрепанной летней форме Русской императорской армии, – не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.
– Трифон, – спросил тихонечко, – напомни мне: какое сегодня число?
– Так это… – вылупил на меня он белесые зенки, – сентябрь на дворе пятый день.
– А год?
– Год осьмнадцатый. Второй, как царя скинули. И второй год Республики, уже пять дён как[2].
– Дела… – только и промолвил.
Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил. Ну да. Сигареты же в камуфле остались, а на мне сейчас не пойми что надето.
– Трифон, у тебя закурить не найдется?
– Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.
– Что-то захотелось, – отвернулся я от мужика.
Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.
– Кудыть ехоть-то? – спросил их Трифон, не оборачиваясь.
– В Лятошиновку, – ответил тот молодой, что с шашкой.
– Ну, хоть недалече, – с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина: – Но! Пошел, проклятый заклейменный!
Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью солдатами. Все же этот артиллерийский конь был привычен таскать в упряжке с еще пятью такими же две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему полдюжины не сильно откормленных человеческих тушек?
Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но еще как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стерней. Действительно