– А как теперь узнаешь – было или не было. У кого спросить? Умер, а ты живи, как хочешь. Ой, как обидно, ой, как обидно.
Слёзы приливали к её глазам, покрасневшим и выражавшим животную тоску по той жизни, что ушла, от бессилия вернуть всё назад или хотя бы рассчитаться за прошлое.
– Мне от него ничего не надо. Вот собрала его вещи и везу всё его родственникам. Видеть ничего не могу. Поверите, и подарки его пусть забирают.
– Может, мерещится тебе всё? – успокаивала ее старушка.
– Нет, – отрицательно качала она головою, – чую, понимаете, сердцем чую. Дура была, верила. А как не верить, как?
Смеркалось. Где-то там, в серой толще облаков, уходило за горизонт солнце. Никто не мог этого видеть, но и без того скорбное сиротство вокруг приобретало оттенок полной безысходности. Пассажиры освоились, приноровились к тряске и мирно шушукались между собой. Однообразный дорожный покой нарушали только голубые вспышки молний да раскаты грома.
– Помнишь, там еще были цыгане, – без умолку трещала подружка Ляльки, – ночью, играли у костра? ну, не цыгане… нет, не цыгане, один мужчина был похож на цыгана. Вот это был мужчина. Какие ручищи, помнишь? Мурашки по коже.
Подвижное и смазливое лицо подружки сияло. Было в ней что-то легкомысленное и глуповатое – и в том, как она фыркала, косясь глазами на парня, который в поисках равновесия беспомощно изгибался в проходе, и в том, как бойко отвечала на приставания ребят, быстро уловивших, что к чему, и, без церемоний, искавших с нею знакомства. «Иди к нам», – улыбаясь, хватал её сзади курчавый, а она била его по рукам и хихикала.
– Мне уже выходить, – привстала подружка Ляльки, крикнув шоферу, чтобы тот притормозил. – Значит, до завтра.
– Если ты не приедешь в шесть, я тебя завивать не буду, – спокойно, но категорично заявила Лялька.
– Я постараюсь, – махнула ей на прощание подружка, – а минут двадцать мне всё-таки надо с ним поболтать.
Она выскочила из автобуса и свернула в переулок, где её ждал невысокий белобрысый парень.
– Ой, Сережка! – вскрикнула Лялька, прижавшись к стеклу и, не отрываясь, смотрела, пока они не исчезли из виду.
– Это Сережка, – повторила она: не то для себя, не то для парня, отвернувшись от окна. – Ничего в нем особенного нет. Так… ходил когда-то за мной.
Лялька вся подобралась, как бы этим приглашая парня сесть рядом. Он потоптался и сел. Но что-то уже изменилось для него, – не в нем, чувствовал он, и не вокруг, – в Ляльке. Теперь у неё было имя, было прошлое, этот Сережка. «Так… ходил за мной», – вспомнил он, и какая-то горечь послышалась ему в этих словах.
Деревушка, через которую ковылял автобус, была безлюдной: ни курицы, ни собаки, точно всё вымерло. Даже ставни на окнах, украшенные затейливым резным орнаментом, напоминавшим кружево на гробах, были наглухо закрыты.
Мелькнул перечеркнутый дорожный знак с названием деревни «Белогурская пустошь» – означавший, что деревня кончилась.
– Лучше б