***
Это случилось довольно давно, в 188…-м году. Тогда это было громкое дело, о нем даже писали столичные газеты, но теперь, после стольких лет, никто уже и не вспомнит (кроме меня, конечно), о событиях в одном поволжском городе, в которые ненароком оказался замешан и я.
Я был еще совсем молодой и глупый, только-только закончил московский Константиновский межевой институт, и меня приняли на службу в Симбирскую межевую канцелярию землемером. После наших студенческих кружков голова у меня была набита мыслями о работе на благо народа, возможностях “сеять разумное, доброе, вечное” и тому подобными идеями. Я даже нарочно отпустил длинные волосы, что для будущего государственного служащего тогда считалось признаком вольнодумства и либеральности. Я представлял себе, как завожу на новом месте разделяющих мои чувства друзей, мы вечерами собираемся и увлеченно обсуждаем положение в стране, новые статьи в газетах, научные открытия, а потом, вдохновленные, работаем до седьмого пота на благо крестьян, помогая им справедливо устанавливать границы наделов.
В общем, как уже было сказано, я был классическим разночинцем своего времени. Из-за излишнего запала и категоричности в суждениях о недостатках мира, меня даже иронически прозвали “нигилистом”, хотя к настоящим нигилистам я никогда не был вхож – для этого я недостаточно презирал человечество.
Правда, когда я устроился в Симбирске, все мои мечты оказались весьма далекими от действительности. Впрочем, жаловаться мне было не на что. Начальник у меня оказался пожилым добродушным господином, весьма иронически относившимся к моим настроениям, и списывавшим их на молодость. “Э-хе-хе, были когда-то и мы рысаками”, – усмехался он обычно в ответ на мою очередную тираду и отмахивался. Он даже не обращал внимания на мою “неприличную” прическу и защищал меня от других наших сослуживцев, более консервативных и нетерпимых, которые, кстати, тоже почему-то вначале называли меня нигилистом.
“Пусть мальчик перебесится, его дело молодое, да к тому же и работник он, каких поискать”, – говорил он им умиротворяюще. Поскольку это было правдой, работал я старательно и добровольно вызывался ездить для межевания земли в самые глухие деревни, куда больше никому не хотелось тащиться, меня постепенно признали. В общем, обычная провинциальная служба, со всеми своими достоинствами и недостатками.
Постепенно я обзавелся и знакомыми, но поскольку в нашей конторе практически не было молодежи, основной круг моих друзей составляли те, с кем меня сводил мой начальник и покровитель Василий Иванович Морозов. В основном, это были такие же чиновники или местные интеллигенты – врачи, учителя, – как правило, очень милые и любезные люди, но уже обремененные семействами и оставившие свои юношеские мечты в удел таким беззаботным холостым юношам, каким был я. Ко мне они и их жены относились очень хорошо, проявляя поистине отеческую заботливость о моем времяпровождении и бытовых удобствах, но все время старались меня сосватать, поскольку по местным масштабам я считался очень приличной партией, тем более, что и в нигилизме меня с течением времени перестали подозревать.
Я часто и, надо признаться, с большим удовольствием, посещал вечеринки с танцами, хотя это и несколько противоречило моим убеждениям. Но молодость требовала свое, и я успокаивал свою совесть тем, что как только найду подходящее поле деятельности, то сразу брошу все эти развлечения. Образовался и свой мужской кружок, когда мы часто посиживали вечерами у кого-нибудь на квартире, попивая чай, да и более крепкие напитки, и горячо обсуждали политические события и местные сплетни. В основном, мы разговаривали о внешней политике – особенно был популярен немецкий Бисмарк и балканские события, обсуждали и последние меры помощи голодающим крестьянам нашего Поволжья, о том, уйдет ли наконец в отставку престарелый директор мужской гимназии и кого назначат на его место, кто кому изменяет или, наоборот, хранит верность и тому подобные разговоры.
Конечно, это было далеко от моих начальных мечтаний, но зато так уютно и безмятежно. Плавная рутина повседневной жизни незаметно затягивала меня, как зыбучие пески, а я абсолютно при этом не сопротивлялся и даже получал некоторое удовольствие. Правда, иногда, прочитав об очередном кругосветном плавании или каком-нибудь смелом англичанине – путешественнике по Африке, меня охватывала тоска. Я начинал с ужасом думать, на что трачу лучшие годы своей жизни, вместо того, чтобы добиваться известности, участвовать в каких-нибудь смелых экспедициях – ведь даже наша страна не до конца еще изучена, до сих пор на карте полно белых пятен, особенно это касается северных или туркестанских краев.
Со временем такие приступы тоски начали повторяться все чаще и чаще. Я стал угрюмым, задумчивым, начал относиться к работе спустя рукава, перестал ходить в гости, а дома в основном валялся на кровати и глушил неприятные мысли водкой. Мои коллеги, глядя на меня, только с сожалением вздыхали, а бедный Василий Иванович, чувствуя за меня ответственность, даже пару раз делал мне суровые выговоры и призывал взяться за ум. Я бездумно