– Ещ-щ-щ-ё, – со стоном выдохнула Полина, чувствуя, как от каждого нового прикосновения его языка сладко мерцает внутри, внизу, разгоняя в крови тот сладкий яд всепрощения, который вскоре приведет к стремительной и такой оглушительной микросмерти – ее оргазму.
Так умел только Миша.
Ее Миша.
В сладкой судороге Полина упала на колени, впилась в ягодицы мужа ногтями и поймала его ртом. Он застонал.
Господи, может ли искренность любовного порыва по своей природе быть постыдной?
Так нет же, Господи! Не может!
Тогда, может быть, всё, что напоказ; что прилично и чинно – вовсе не любовь, а лишь ширма, за которой она и творится? Ведь любовь – это акт существования, живое воплощение самопожертвования, а не мертвый звук, вмерзший в ледяное изящество пустого, пусть и красивого слова.
И только эта чувственная, нагая, фонтанирующая, бьющаяся в конвульсиях, безумная гонка – когда двое пожирают друг друга, терзают, кусают и стонут от неги – не в силах совладать с желанием, и есть то самое, сокровенное, самое настоящее и неприкрытое?..
Любовь-акт?
Любовь-действие?
Любовь–движение навстречу?
Миша схватил Полину за собранные в хвост волосы и притянул наверх, к своим горьковатым от несмытого геля губам:
– Любишь?
– Только тебя…
Он поймал губами язычок Полины. Она ответила на глубокий поцелуй, и как могла крепко сжала свои бедра, сдавив лоно; всхлипнула и задрожала, с упоением и благодарностью пропуская сквозь себя первую – будто электрическую – волну наслаждения.
Миша повернул смеситель крана, остановив их личный тропический водопад и сгреб Полину в охапку.
Она любила делать это под струями воды, а Миша – на их большой – кингсайз – кровати, куда сейчас полетело ее тело…
Но кто она такая, чтобы перечить тому, кто владеет ее мыслями и телом; кто бережет ее, как большой, всемогущий великан, к которому в карман забралась маленькая мышь, которая вот уже как три года, на законных правах супруги, путешествует с ним по долинам прожитых вместе дней.
Куда идет он, туда и несет Полину.
Если Миша вдруг когда-нибудь решит высадить ее из своего, ставшего таким родным, кармана – пропахшего крепким дорогим табаком и древесным парфюмом, и уйдет, растворившись в будущем, то она больше никогда не сойдет со своего места.
Останется там же – где ее выкинули, на обочине Мишиной жизни – пока не умрет, и не высохнет, превратившись в мышемумию… В никчемный кусок серой-серой массы.
– В меня! Кончи в меня!.. – взмолилась Полина, уже взобравшись на пик, где балансировала на секундной грани, ожидая мужа.
Майк быстрее заработал ягодицами, и с рыком впустил в чистый мир Полины надежду на новую жизнь. Её мышцы завибрировали разлившимся по телу наслаждением.
– Я на небе… – заплакала Поля и зажмурилась.
Миша