Да не судимы будете. Дневники и воспоминания члена политбюро ЦК КПСС. Петр Шелест

Возможно ли построить его в отдельной стране или же это явление международного значения? Причем говорили часто уже о «мировом коммунизме», не имея по этому вопросу ни малейшего представления. Мы говорили, и нам рассказывали, что коммунизм – это когда все будет общее: будем жить коммуной, не будет буржуев, богатых и бедных, и все будут равны. Отомрет государство, не будет армии. Все, вместе взятое, для нас было сплошным туманом и далеким миражом. Спорили о стихах В. Маяковского и громили «есенинщину»[11], ее пессимизм и мещанство. Выступали против ношения галстуков и танцев как против мещанско-буржуазных пережитков, несовместимых с новым обществом. Обсуждали планы антирелигиозных мероприятий. Выпускали стенную газету и клеймили Чемберлена. Пели песни: «Наш паровоз, вперед лети» и «Взвейся знамя…». «Интернационал» исполняли все равно как когда-то в школе молитву или «Боже, царя храни!».

      Много спорили о нэпе[12], но так до конца и не понимали всего великого значения «новой экономической политики» для нашего государства. Появилось новое слово – «нэпман». Оно стало нарицательным и звучало грознее, чем контрреволюция, «мировая гидра», капитализм, буржуазия, ибо все это было дальше от нас, а «нэпмана» мы видели каждый день в своей жизни. Говорили, что в период нэпа много вышло из партии коммунистов-большевиков, и даже заслуженных, они не были согласны с Лениным по введению в стране нэпа. Но это происходило по «идейным» убеждениям. Мы же многого не понимали, да и «идейности» у нас было на «ноготь». Но нэпман у нас вызывал какое-то молодежное «бунтарство», возмущение самим нэпманом. Нас в комсомольской ячейке больше волновали вопросы трудоустройства комсомольцев и молодежи через биржу труда и профсоюз. Невозможно перечислить все вопросы, которые обсуждались и принимались на собраниях комсомольской ячейки. Обсуждался вопрос и о том, кого из наших комсомольцев рекомендовать в ЧОН. Членом ЧОНа стал и я.

      Мои родные, отец и мать, все же скоро узнали, что я комсомолец. Был большой скандал. Мать ругалась, плакала, угрожала, приводила в пример некоторых «порядочных» сынков и дочерей нэпманов, у которых она стирала белье и выполняла другую домашнюю работу. Отец отнесся к этому более спокойно. Он говорил матери: «Брось ругаться и голосить, надо разобраться с этим вопросом. Ты ведь ничего в этих делах не понимаешь». После такого замечания отца мать немного успокоилась. Когда я отцу рассказал, чем мы занимаемся, его больше всего привлекло то, что мы читаем книги. Он попросил меня показать ему книгу, по которой мы занимаемся. Это была «Политграмота» Коваленко. Отец внимательно просмотрел комсомольскую политграмоту. Не знаю, разобрал ли что он в ней, но одобрительно сказал: «Это хорошо, что вы читаете книги. Чтение книг – это образование».

      Но однажды я пришел домой с наганом и саблей, то было чоновское вооружение. Отец неодобрительно об этом отозвался. «Я, – говорил он, – двадцать пять лет носил оружие. Не один раз смотрел смерти в лицо, видел много горя и смертей.