– Вот что, Варя, давай, ты мельтешиться тут перестанешь, а то у меня голова разломилась, на тебя глядючи, – притворно строгая, княжна Марья указала ей на коврик персиянский из тёплой плотной шерсти, на котором, на чистой льняной салфетке, стыло в кринке подогретое молоко с мёдом и нетронутая корзинка с пряничками, пирожками и яблоками. – Садись-ка, причешу тебя, косу переплету… А то скоро уж всё! Уж не покрасуешься этак… Как Фёдор Лексеич, хорошо ль тебя разглядел? Небось, от косы такой обомлел сходу. Всякий обомлеет!
Княжна Варвара в ладони зардевшееся лицо спрятала, горячо подруге переча, что там у себя, при дворце обретаясь, и не таких кос он насмотрелся, наверное, что сказывают, вся прислуга там по внешней приятности особой выбирается, потому что и царь, и царица возле себя кого попало зрить не желают, а только самое наипервейшее во всём. Что царица Мария сама столь хороша, краше и быть не может, и девки у ней все одна к одной.
– Может и так. А может, и нет! Ой! Забыла давеча тебе передать, Анна Даниловна наша от боярынь постельничих царицыных слыхала, что косники теперь царица носит всегда не с одною ворворкою, а с тремя, и цки на каждой серебряны с монисто63! Нынче все боярышни такое перенимают, ежели выезжают куда, чтоб не ославиться дурёхами и деревенщиной, особливо если ко двору надо явиться.
Перемена течения разговора немного отвлекла княжну, и она даже согласилась принять кружку молока, пока подруга её старательно причёсывала, сидя позади на стульце, в накинутой на плечи яркой цветастой тёплой шали.
– Три ворво́рки? Да ещё и цки с монисто? – она покачала головой. – Не много ль на себя навесишь?.. Оно, может, царице Марии и к лицу, сообразно роду её и чину, но мне что-то сомнительно. Оно, и верно, надо знать, что наилучшего теперь носят, каков вид больше всем приятен, да не всякое ж на себя тащить!
– И то правда! – княжна Марья с горячностью подхватила. – А то без мозгов вторят всему, толком не разобравши, как с теми ж белилами меркуриальными64, слыхала? Ладно б купчихи иль посадские этак умащивались, чего с них возьмёшь, так ведь иные из княжон туда же! – она рассмеялась. – Нешто и вправду мнят, что сие им красоты добавляет? Тьфу. Портют себя только почём зря… Или так глаза насурмят, так брови наведут, точно личины на Коляду, а ещё и внутрь ока сажею напустят – видишь ли, чёрные глаза чтоб были! – что смотреть прямо страшно. Оно на Святки иль на Масленицу этак волтузятся, чтоб нечисть не признала, на гульбу и потеху, а эти дуры – в мир так вылазят! Их и родне-то не признать, разве что черти (Господь, прости и помилуй!), и правда, без оглядки тоже разбегутся.
– И ведь не скажет им никто, не поправит… Куда же, в самом деле, родня их смотрит?
– Неведомо, куда. Вообрази, коли такую размалёванную выведут на смотрины, скажем, иль к жениху?!
– Ну а вдруг это мы с тобой не смыслим ничего в порядке обличия, а прочим, и молодцам, такое