Предполагалось, что заботы удержат государя в Москве до самого Воздвижения21. Так что порешили после смотрин скорых и рукобития, на вторые осенины22, в Рождество Пресвятой Богородицы как раз обручение23 устроить – при государе вместе в Успенском службу отстоявши, воротиться после церкви к Сицким.
Пока обратно до Кремля ехали, поминалось ему последнее лето, дома проведённое, и песня девичья, сегодня слышанная, живо возбудила в нём картину давнего дня. В самый канун Купальской ночки24, на приволье Елизаровском… Тогда до осени далеко было, а удаль молодецкая своё брала, не спрошаясь. Ко всему, сколь не старался Федька не помышлять о том, как в бане весною один на один с Дуняшкой побывал, а лезло это всё, чуть стоило забыться. Да ещё как лезло. Оно, конечно, славно всё случилось, и батюшке за то Федька благодарен был, но с тех пор, как уехал воевода Басманов в далёкую постылую Литву послом государевым, Федька как-то в сторону раскрасавицы Евдокии нарочно не заглядывался. А вот настал Сеножар, Червень, Грозник… И нутро заныло, и башку повело.
Наверное, поэтому они с Захаром каким-то образом очутился в ласковом вечерееющем мареве и шелесте берёзовом у играющей россыпи сельских девчонок. А вроде бы хотели стороной пройти…
– Кыш, мавки! – отмахнулся от стайки босоногих девок Захар, и они с птичьим пересмехом закидали его ромашками и клевером, и вмиг окружили отбившегося от приятеля Федьку.
– А на ком у нас
Кудри русыя,
Кудри русыя,
По плечам лежат,
По плечам лежат,
Точно жар, горят?
А на нашем то
А на Феденьке,
Ай, люли-люли,
Ай, люли-люли,
А на Фёдоре
Алексеиче!
Для кого, кого
Я во поле шла,
Я во поле шла,
Васильков рвала,
Васильков рвала
Да венок плела?
А для нашего
А для Феденьки,
Ай, люли-люли,
Ай, люли-люли,
А для Фёдора
Алексеича.
У кого, кого
Очи зелены,
Очи зелены,
Точно омуты,
Точно омуты,
Гибель девичья?
А у нашего
А у Феденьки,
Ай, люли-люли,
Ай, люли-люли,
А у Фёдора
Алексеича.
Из хоровода было уже не вырваться. Стоял, руки опустив, укоряя слегка себя за грех, святого Христофора