Пепел родного очага. Александр Никонов

ни одна женщина в мире. А Хункарпаша слонялся по двору и по аулу и не мог себя заставить заняться каким-нибудь делом. Родители и родственники относились к его бездельничанью с пониманием и с терпением ждали, когда излом его судьбы, на грани войны и мира, затянется сам собой. Иногда друзья как бы ненароком знакомили его с сестрами или молоденькими родственницами, но Хункарпаша смотрел на девушек как бы сквозь них, не замечая ни их молодой свежести, ни красоты, ни жадных взглядов, ни затаенных вздохов. На кого бы он ни смотрел, он видел лишь темно-вишневые глаза, полноватые розовые губы с легкой усмешкой, кудряшки темных волос и слышал звонкий, переливчатый, как у колокольчика, смех.

      Скоро уже по всему аулу говорили, что Хункарпаша влюбился в русскую. А он и сам еще не знал об этом и долго удивлялся, откуда люди знают, что у него на уме, ведь он ни с кем не делился своими терзаниями и мыслями. Он словно все еще чего-то ждал в себе: так весенняя почка ждет, когда при первых признаках тепла из нее развернется и распустится молодой нежный парус листа, который затрепещет при первом ветерке. Хункарпаша несколько раз пытался написать письмо Надежде, но каждый раз над бумагой его слова и мысли рвались, словно тонкая паутина.

      И вдруг весной от нее пришло письмо. Она сообщала о том, что устроилась в больницу по своей специальности – медсестрой, что к тете Поле приехал на побывку из Германии ее сын, что у них начинает подтаивать снег и скоро наступит настоящая весна. Она спрашивала, почему он не пишет, как у него здоровье, как встретили его родственники, а в конце, как бы между прочим сообщала, что за ней ухаживает молодой военный, но он ей совсем не нравится.

      Эта последняя строчка и переполнила чашу его терзаний. Уже на следующий день Хункарпаша собирался в дорогу. Отец с матерью сразу поняли, в чем дело, и долго со слезами и проклятиями уговаривали его опомниться, не ехать к этой блудливой русской женщине, говорили, что ей трудно будет жить среди чужих людей с незнакомой верой и другими обычаями, что в ауле ее никто не примет. Но Хункарпаша был глух к их мольбам и вобщем-то здравым доводам.

      Через два дня он был уже в том же маленьком городке и стоял перед знакомой дверью вросшего в землю домика. Тетя Полина побледнела, когда увидела его на пороге, а он, не сказав ни слова приветствия, прошел в комнату и тут же увидел Надю. Она зашивала свое старенькое платье, низко опустив голову, а когда подняла глаза и увидела его, то сразу как-то обмякла, уронила шитье на пол и простонала:

      – Паша, это ты.

      А он лишь сумел сказать:

      – Надия, дорогая моя, я не могу больше без тебя жить. Я приехал за тобой.

      Она без слов встала со стула, подошла к нему и повисла на его шее. А он долго вдыхал терпкий запах ее волос, боясь потревожить эту прекрасную птичку, наконец-то попавшуюся в его клетку. Через несколько минут сзади он услышал голос тети Полины:

      – Ай, джигит, ай, сукин ты сын, все-таки