Алик, с рыжей щеточкой усов, с подвязанными в ту пору у шеи длинным жестким хвостом волосами, стоял между ними как третейский судья – и не могло быть лучшего судьи. Он не отличался беспристрастностью, напротив, он был невероятно и любовно пристрастен. Он обожал хайвеи Америки и разноцветную, самую красивую, как он полагал, в мире толпу – толпу нью-йоркской подземки, американскую уличную еду и уличную музыку. Но он наслаждался маленькими круглыми фонтанчиками на круглых площадях Эксан-Прованса, отмечающего собой нежный переход между Францией и Италией, любил романскую архитектуру и всегда, когда ему попадались ее останки, радовался встрече, обожал изрезанные, как кленовые и березовые листья, берега греческих островов и средневековую Германию, каждую минуту обещавшую открыть себя в Марбурге или в Нюрнберге, но не исполнившую обещания, зато всё, что не было найдено на улицах, обнаружилось в потрясающих немецких музеях, и немецкое искусство совершенно перешибло итальянское Возрождение. И пиво немецкое было отличное.
Он никогда не чувствовал необходимости принимать чью-то сторону, он стоял на своей собственной стороне, и это место позволяло ему любить всех равно.
Он бормотал девочке что-то куцее и, как ему самому казалось, незначительное об Америке и Европе, огорчался, что поглупел и не может сказать убедительно и связно. Она слушала его со вниманием, а потом спросила:
– А ты любишь Россию?
– Конечно, люблю.
– А почему? – всё приставала к нему Тишорт.
– По кочану, – грубо отрезал он.
Тишорт разозлилась. Она так и не научилась принимать в расчет его болезнь.
– И ты, и ты как все! Объясни – почему? Все говорят, что там очень плохо жили.
Алик честно задумался: вопрос оказался действительно не прост.
– Открыть секрет?
Тишорт кивнула.
– Подставь поближе ухо.
Она прислонила ухо к самым его губам, едва его не завалив.
– Никто в этом ни хрена не понимает, а самые умные только прикидываются, что понимают.
– При – что?
– Делают вид.
– И ты? И ты тоже? – как будто обрадовалась Тишорт.
– Я прикидываюсь