Играл я до упора, чтобы отвлечься, играл, пока от кликов мышью не заныл указательный палец, а тот самый нерв, что ведет от пальца к спинному мозгу, не скомандовал – «Спать!».
Лес и горы… И голоса. И имя – Джорек.
Джорек. Кто он такой, этот Джорек?
Я – Тиха, Тихон Громов. У отца было неплохо с чувством юмора, раз он дал мне это имя при наличии такой громкой фамилии. А мать. Не хочу о ней говорить!
Еще раз убедившись, что крылья из спины не растут, я вышел в коридор и захлопнул дверь.
До рынка мне ехать почти час. Маршрутка и метро, от самой «Чкаловской», где, с трудом уцепившись двумя пальцами за поручень, я заглядываю под мышки великанам. Да, мой рост – сто пятьдесят два сантиметра, ниже – только садовые гномы. По улице я хожу с высоко задранным подбородком, чтобы прибавить себе еще несколько сантиметров, и частенько не могу разглядеть, что делается под моими сандалиями.
Улица плавилась и подыхала от жары. Изнывая, как и большинство прохожих, я прошел, наверное, метров тридцать, глянул в небо, вздохнул, после чего уверенно наступил на чужую ногу.
– Ай! Вс-с-с-с! Мальчик, осторожней!
Девушка в ярко-голубом сарафане смотрела на меня разъяренной кошкой.
– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Не заметил…
Тут она толком меня разглядела, и взгляд ее стал точно такой, какой я и привык обычно видеть у девушек. Вариаций взгляда ровно три. Сверху вниз, снисходительно, сквозь меня – презрительно, и самый мерзкий взгляд, вокруг меня, как будто Тихи Громова вообще в природе не существует.
Так вот она смотрела вокруг.
– Ты вообще не видишь, куда идешь, придурок конченый?
Хорошее начало хорошего дня.
– Да пошла ты, коза!.. – буркнул я и ушел, задрав подбородок. Она что-то пробормотала мне в спину.
День был испорчен – окончательно и бесповоротно.
Вдобавок мне снова стрельнуло под левую лопатку.
Крылья. Там с вероятностью сто процентов резались крылья. Ну, вернее, крыло. Только вот какого цвета будут перья – белого или черного, а?
2
В дороге постоянно ловил на себе сочувственные взгляды. Умом-то я понимал, что взгляды – обыкновенные (не будем сейчас о девушках), но мой комплекс мог нарисовать сочувствие даже в невинном взгляде ребенка.
Приходилось хранить на лице мрачно-суровое, отрешенное выражение. В рамках месячника борьбы с собственным эго я перестал носить темные очки.
У эскалатора, в жаркой и нервной толчее, мне отдавили ногу, пихнули в бок, а плечистый одышливый хрыч с баулами рявкнул:
– Двигай, пацан!
Эх, если бы не месячник…
У выхода из метро, чуть дальше распашных дверей, кто-то, терзаемый душевными муками, написал на асфальте ядовито-зеленой краской из баллончика: «Катя – сука!» Надпись была старая, позавчерашняя, и уже изрядно затоптанная. Сегодня она предстала в новом свете. Ночью ее