Тогда я подумал, неужели именно тебе я смогу открыться и рассказать если не совсем всё, то хотя бы какую-то часть? Потом посмотрел на твоё юное, местами детское лицо и промолчал. Мы направились домой, ты что-то говорила, я что-то отвечал, но в моих мыслях, не переставая, звучал твой вопрос.
Уже дома, выпив по бокалу вина, мы, обнявшись, стояли на балконе и в лучах заходящего солнца слушали дыхание друг друга.
– Ты так и не ответил на мой вопрос, – неожиданно произнесла ты.
Я знал, что это за вопрос, поэтому не стал делать вид и переспрашивать, а, сделав глубокий вдох, просто начал говорить. Точнее, говорил не я. Я только открывал рот, наружу сами собой медленно выходили тяжеловесные слова, которые многие годы копились внутри, трамбовались, уплотняя чувство боли и одиночества. Эти пережитые, но не прожитые мною эмоции и чувства со временем стали твёрдыми, как гранит. Плотно уложенные друг на друга, эти гранитные плиты формировали высокие стены, которые разделяли меня и весь мир. И чем дольше я не признавал их, тем плотнее становилась моя внутренняя крепость, в которую я заживо замуровал сам себя.
Спёртый воздух собственноручно возведённой гробницы отравлял лёгкие. Тусклый свет, едва попадающий внутрь, практически не освещал и не грел неживого пространства. Я как будто умирал изнутри.
Но именно в тот момент, когда я, заживо погребённый, перестал издавать звуки жизни и уже был готов водрузить последнюю надгробную плиту, появилась ты. Что-то мгновенно изменилось, пространство расширилось, воздух и свет попали внутрь, появилось место для глубокого вдоха, а вместе со вздохом родилась вера. За верой появился голос. Выкарабкиваясь из недр моих похороненных воспоминаний, он гулко зазвучал.
– Знаешь, я редко чего-то боялся в жизни. Хотя, наверное, по-настоящему я испугался один раз, осознав, что все мои предыдущие страхи были просто лёгкими испугами.
В 6 лет двое врачей держали меня за руки и ноги, а третий специальным устройством открывал мой рот, чтобы вырвать зуб.
В 9 лет на моих первых соревнованиях по Армейскому рукопашному бою меня трясло как в лихорадке, но не из-за страха перед соперником, а по причине жуткой, парализующей стеснительности. Я боялся, что люди будут смотреть на меня, и я могу что-то сделать не так.
В 11, когда шли стенка на стенку с ребятами из города, мои ноги не слушались, а колени подкашивались от страха.
В 17 я боялся, что не донесу ту бабку, которую сбила машина на моих глазах. Её нога болталась в неестественном положении, заливая кровью колготки. Я тащил её в травмпункт на руках, напрочь забыв о том, что 10 минут назад мне самому там зашивал