– Это не наш табак. Никто из моих соседей таким не торгует. Больше всего он похож на тот, что продают в Нью-Йорке. Там любят к табаку примешивать молотые листья клёна. Отец никогда бы такой курить не стал… – Шэрон убрала кисет в карман. – Передам шерифу. Пусть узнает, кто у нас такую траву курит. Не удивлюсь если это опять эти типы из "Телеграф-стрит"…
– Наверное, они кому-то его продали… – Эштон посмотрел на Шэрон, хитро блеснув глазами. – И не факт, что он уже изначально был с опиумом. Его явно кто-то подмешал в табак. Так что вот… Я уже написал письмо мэру, в котором изложил сии факты. Опасаюсь, что дело может закончиться плохо для тебя. От кого твой отец мог получить этот дурман?
– У меня есть сильное подозрение, что этот табак ему подкинули… Но я не буду вдаваться в подробности. Эштон… – Шэрон встала и посмотрела в глаза врачу. – Ты просто тупой, набитый соломой дурень. Ты даже не представляешь, во что позволил себя втянуть… Ты даже не представляешь… Скажи честно – что они тебе пообещали? Что переведут тебя в Нью-Йорк из нашего захолустья и дадут денег на нормальную практику? Ты дурень… Они тебя уничтожат.
На краткий миг что-то дрогнуло в лице врача. Какая-то тень сомнения и решимости…
Однако это было лишь мигом… Лицо врача снова стало суровым, и он уставился на Шэрон выпятив вперёд нижнюю губу.
– Я не понимаю о чём ты… И твой тон – возмутителен. Поверь мне, я обязательно сообщу мэру и твоему начальнику о том, как ты смеешь разговаривать со мной. Человеком более старшим чем ты! Попрошу покинуть мой кабинет. И оставь кисет своего отца. А то вдруг в нём появится совсем не то, о чем я написал в своём заключении. Понятно?
Шэрон положила кисет на стол и проговорила:
– Поверь мне – ты еще пожалеешь, что не забил этот кисет себе в глотку…
…Отец выглядел очень плохо. Он как то весь посерел и осунулся. Его кожа приобрела некрасивый оттенок – словно кожа мертвеца. И он очень тяжело дышал – причем, что было странно, дышал равномерно. Его руки похолодели и пульс еле-еле ощущался.
Однако и пульс был невероятно спокойным и ровным – он колотился с невозмутимостью метронома.
В общем, это ни капли не напоминало на так называемое "опиумное забвенье" (Отравление опиумом при котором наступает кома и смерть. Примечание автора).
– Чегой это у твоего бати на голове-то такое? – проворчала Язва – медсестра, что как раз зашла в палату. – На удар иль шрам какой смахивает люто так.
– Он в Бельгии во время Мировой Войны был – осколком ударило.
– Вон оно че… – Язва потерла жуткий шрам на лице. – На мне эта война тоже свой след оставила. Вона какой. Энто мне ипритом в рожу плеснуло. Мы тогда в бараке с раненными были – нам снаряд газовый и притащили подарок. Один чокнутый придурок из пленных – у него евоная "кукушка" в лес улетела, да его мозги с собой прихватила. Во он че учудил…
Язва склонилась к Шэрон и шепнула в ухо.
– Топай на улицу, да посиди