– А что случилось-то? – настороженно вопросил бывший боец полка имени парижских коммунаров, возникая из облака.
– А-а-а!!! – от вопля Дарьи стекла не вылетели только чудом. Баба с безумными глазами вынеслась из дома, умудрившись не врезаться в косяк, и истошно визжа: – Демоны! Демоны! Спасайтесь, люди добрые! Наступил конец света! У Петьки Пухова в доме нечистая сила!!!
– Я уж думал, что наступает конец света! – тяжело вздохнул Попович.
Добрыня пожал могучими плечами, подумал и тоже вздохнул. Еще тяжелее. А что еще оставалось делать?
– Главное, бабы потом помирились и ныне снова лучшие подруги! – развел руками Алеша. – И вот стоило… Ох, легче в бою рубиться!
– Ладно, сына-то как назовешь? Аль еще не решил?
– Давно уже решил, – улыбнулся Попович. – Добрыней будет величаться, в твою честь!
– Ох! – неподдельно смутился русоволосый бородач. – Спасибо. Ну, тогда я и своего Алешкой назову… Ежели окажется, что он мой, конечно! – уточнил, смущенно потупив взор.
– А как сам думаешь? – понизив голос и зачем-то опасливо оглянувшись, поинтересовался Попович.
– Не знаю, что и думать! – чуть не простонал Добрыня. – Личиком вроде на Барсука смахивает… Да кто же их разберет, младенчиков-то! Красные, распухшие. Ох, грехи наши тяжкие! Ну, вот зачем я тогда так напился?!
– Ладно, чего душу терзать… Давай еще по одной, и поезжай к князю. А то еще прогневается, что у побратима задержался, сразу не встал пред очами его ясными да бесстыжими! – горько усмехнулся Алеша.
– Давай! – Добрыня потянулся к кружке.
И тут вошел слуга.
– Не серчай, господине, что тревожу… Гонец от великого князя прибыл, ко двору тебя зовут, да тотчас же, без промедления!
Попович удивленно поднял брови, потом беззвучно выругался и махнул рукой:
– Ступай, скажи гонцу, что все понял, явлюсь.
– И тебя тоже? – ахнул Добрыня. – Ну и ну! Ежели еще и Муромца покличут…
– Очень даже может статься! – нахмурился Алеша. – Во-первых, Бог троицу любит, а нас как раз трое. Во-вторых… Ох, чует сердце, затевает князинька пакость великую!
Отец Онуфрий, настоятель церкви святой Параскевы Пятницы, тяжело вздохнул и мысленно произнес слова, самое невинное из которых обернулось бы для исповедавшегося грешника строгим порицанием и епитимьей.
– Ленишься, отроче? – в ласковом голосе батюшки уже отчетливо различался свист гибкого ивового прута. – Значит, как хулу читать на отца духовного, так всегда готов, а как воспроизвести на бумаге – память плохая? Ай-яй-яй! А может, как-то улучшить ее, память эту? – он взглянул на суровую заплаканную бабу в платке и темном платье.
– Да я уж старалась, святый отче, старалась! – торопливо забормотала та, разводя руками. – И за волосы таскала, и за ухо, и даже ремнем… Да все без толку! Божится, что далее не помнит! Как читал, дескать, все помнил, что было писано, а как заловили – от страху позабыл!
– Позабыл,