Николай уже всё понял. У наших, конечно, не было мотоциклов. Бежать было некуда. Патроны в револьвере, как и гранаты, закончились ещё в Берестовице. Их с Антипенко окружали немцы. Уже слышались грубые «Halt!» и «Hände hoch!» И Николая аж зло взяло! Так вдруг захотелось полный барабан патронов и перестрелять эти наглые, довольные рожи!
«Сколько ж я убил их? Человек пять всего? Мало! Как же мало!»
Он только вспомнил с горькой усмешкой, что так и не вступил в партию… Вспомнил, как в эти безумные дни кто-то из командиров закапывал партбилет под деревом. Говорили, что партийных и комиссаров немцы стреляли сразу, даже с поднятыми руками. А их с Антипенко, может, не сразу и убьют.
– Мы где?.. – пересохшим ртом спросил он у Антипенко, – что за город?
– Минск… – ответил тот и повесил голову…
Шофёр Николай Закусин резко затормозил перед металлическими воротами Райкома. Свет фар сквозь металлическую решётку ворот ударял в двери гаражных боксов, а шофёр, намертво вцепившись в руль, чувствовал, как закапала из носа кровь, пачкая светлые брюки. И слышал жуткий вой падающих бомб, а не сигнал гудка, который он случайно зажал пальцами, сведёнными судорогой.
Из будки выбежал сторож и заглянул в открытое окно машины:
– Николай! – он испуганно потряс шофёра, залитого кровью, уставившегося вникуда. – Николай, ты чего, очнись!
– Они победили нас, Петрович… победили, – прошептал Николай, наконец разжал пальцы и потерял сознание.
Глава 7. Ночь откровений
Петрович его в ту ночь шибко выручил. Вытащил из машины, отволок в сторожку, положил на лежанку. И машину внутрь загнал – всё честь по чести. Только в бокс не поставил, рогожей накрыл, узко было в боксе.
От крепкого, как кирзовый сапог, чая, Николай пришёл в себя, утёр окровавленный нос.
– Пей, – усмехался в седые усы Петрович, – пей. Я тудысь ещё беленькой плеснул. Что, перегрелся, поди, в своей жестянке?
В сторожке было тихо, только рядом, через дорогу, ровно гудели доменные печи родного завода. Негромко шумела вода в плотине. Раздался на улице смех случайных прохожих – и смолк.
– Привиделось мне, Петрович, будто Германия на нас войной пошла, – неожиданно для себя заговорил Николай. Ему нужно было хоть кому-нибудь это рассказать, чтоб не тронуться умом. – Много народу нашего убили. Сколько – словами не описать. Всё кругом сожгли дотла. А меня в плен взяли…
Он рассказывал и то, что было дальше. А видения приходили одно за другим, наслаивались, заставляя голос дрожать и срываться от страха. Но Петрович подливал чай, и Николай продолжал…
Он понятия не имел, что такое гефангенские лагеря – кто спросил бы, он бы только у виска покрутил. И языка немецкого он не знал. Но из сна он знал прекрасно, что это место голода и мучения. И что «гефанген» на табличке – это «пленный» по-немецки.
Николай не был никогда