На оспины, грызущие лик великого стража – Сфинкса.
– Зачем ты наступил на платье пустыни? – вновь прозвучал вопрос. – Зачем ты пришёл сюда, если не можешь услышать молчания времени? Ты спрятался за чёрными стёклами и не ощущаешь ярого дыхания Хатор. Тасуешь облик пирамид, как фокусник – фальшивые карты.
Что ты ищешь?
– Я потерял свой след. Он оборвался когда-то, словно лепестки увядшей лилии. Он оборвался, и с тех пор я брожу по свету, пытаясь разглядеть себя.
Глаза старика, задавленные бельмами, прояснились:
– Вот тебе глоток воды, выживи с ним месяц.
Вот тебе горсть нута, растяни её на год.
Вот тебе финик, ощущай его сладость всю жизнь.
Вот тебе песчинка, роди из неё вселенную.
Пламя нагов
Ха-а… – пеплом рождаюсь —
хлопьями серыми, вихрями бьющими, буро-зелёными.
Ха… – рвутся пустынные, тинные, донные – в пепел.
Ха… – скалы стираются пальцами – в пепел.
Ха… – пламя ликует плясуньей – на пепле.
Ввысь поднимаюсь чешуйчатым телом —
Коброй, Нагиней, огонь породившей.
Хвост заплетаю раскатами грома,
По облакам колочу я «трещоткой».
Магму земную я пью, как колодцем —
Высохшим, треснувшим после пожара.
Ввысь поднимаюсь, раздув шею ветром,
В стенах вопящим, чтоб двери открылись.
Триста миров я хвостом попираю,
В них прорастаю корнями и светом,
Буйной рекой, запирающей нечто,
Чашей со смешанной узами кровью.
В борозды брошены пламя и семя,
Синий клинок, три струи водопада,
Облако в шёлке и солнце в зените,
Камень зелёный на шее змеиной.
Кружится женщина – кобра, Нагиня,
В тело вобравшая жизнь для рожденья,
Бёдрами вертит, дразня и ликуя,
В лоне очаг, как алтарь, разжигая.
Льются в очаг масло розы и мирры,
Зёрна и лотос с распухшего Нила,
Ступни божеств, утомляющих море,
Души людей, обретающих «после…»
Жизнь прорастает на вспаханном теле —
Криком младенца и россыпью звёздной,
Ртом огнегубым и мудростью древней,
Сердцем-ладонью, читающим судьбы.
Виноградные крылья
Луна шелестит крыльями – атласно-мягкими, словно кожа на моей груди; жёстко-требовательными, точно ветер, поднимающий меня в небо; алыми – вобравшими в себя серебро раздумья, большую гроздь сладкого винограда, лепестки опадающей осени и смех новорождённого; колокольчато-звонкими, как браслеты на моих танцующих ногах; гремящими, точно перья птицы Рухх, схватившей за спину слона; замершими, словно долгий поцелуй влюблённых – на грани дыхания; опасливо вздрагивающими, когда к ним тянется безверие.
Луна шелестит моими крыльями, а я рисую волны в её сухих