Проезжая через западные ворота мимо ощерившихся оскалом грозных каменных львов юный князь Эак с небольшого острова Эгина, не скрывая своего потрясения, разглядывал мощные стены из огромных камней, что не под силу поднять даже самому сильному человеку, если в его жилах кровь не смешана с божественным ихором. Сколько же сотен рабов возводят эти стены? И сколько из них прежде были его соотечественниками, захваченными в рабство в минувших войнах и в подлых набегах на деревеньки рыбаков?
Впрочем, и рыбаки тоже своего не упускали, время от времени выходя в море совсем не за рыбой.
Сам город еще больше поразил юного Эака, а еще заставил покраснеть от стыда за себя и своих подданных. В торжественной, окованной бронзой колеснице, в своем лучшем наряде из египетского хлопка, шитого золотом, и венце с адамантом – он выглядел бледнее и невзрачнее любого из простых горожан блистательной Трои-Илиона. Они приветствовали его, размахивали ветвями оливы, но он-то видел снисходительные улыбки и оценивающие взгляды толстопузой знати, у которой рабы были одеты лучше, чем князь, чьим отцом молва называла самого Громовержца.
Сделав почетный круг на площади, и чувствуя себя рабом, которого разглядывают на рынке перед тем, как заплатить оговоренную цену, князь Эак остановил колесницу у ступеней царского дворца. Под радостные крики толпы он поднимался по мраморным ступеням навстречу царю Трои. Царь, радушно раскрыв объятия, с елейной улыбкой и хитрыми взглядом сделал несколько шагов навстречу высокородному гостю.
Пару шагов – достаточно, чтобы соблюсти приличия, и оказать честь мальчишке из Эгины, у которого придворные и пастухи – зачастую одни и те же люди, и досточно, чтобы дать понять, кто здесь царь богатейшего города Троады, а может и всего мира, окаймленного Океаном, а кто – повелитель "муравьёв".
Эак проглотил досаду, понимая, что его обида может стать поводом для войны, которой не переживет его обескровленный напастями и бедствиями народ. Эак заставил себя радушно улыбаться. Да, он прост, хоть и князь; да, он еще очень юн; да, он еще не умудрен опытом, – но он уже пережил много потерь и совершил великие деяния, он храбр и добр, он любим своим народом "муравьёв", и он – сын Зевса.
Хитрый Лаомедонт по-своему истолковал его взгляд и ставшую вдруг царской осанку и спустился еще на две ступени, встретив гостя ровно на середине лестницы, как равного.
После был обмен дарами. Ну уж дары-то пришлись привередливому царю по нраву – золотых изделий было мало, но вот изделий из драгоценных камней тонкой работы с искусными тонкими рисунками вырезанными прямо в камне – достаточно, чтобы взгляд царя стал еще более радушным.
И был пир. Обсуждали договоры, торговлю с малознакомыми народами через море, чьи волны черны и непреветливы, а глубины таят прах последних из Серебряного племени, погубленных любопытством Пандоры, и где высятся горы, что стали орудием Прометеевых мук. Обсуждали неприветливых соседей. Обсуждали войны. Обсуждали чудеса. Вот тут-то началось настоящее соревнование, целью которого было удивить собеседника и при этом не прогневить богов – тоже не простая задачка.
– … а на утро муравейника под дубом как не бывало! Зато стоят вот они – мирмидоняне. Принимай, говорят, нас, князь, под свою руку, будем мы тебе служить верой и правдой! – закончил Эак рассказ о своём воцарении на Эгине и обретение им собственного народа.
– Чудны дела Громовержца, – кивал Лаомедонт, хотя видно было, что в историю о превращении муравьев в людей он не верит. – Вот и сынок мой, Ганимедушка, теперь виночерпий на Олимпе. Ох, как я по нему сокрушался, сколько слез пролил! Исчез мальчик, словно и не было. И не видел никто, как пропал. Уж я и тысячу быков в жертву богам принёс, чтобы вернули, и даже сотню рабынь и рабов Зевсу отдал, и уже думал, может кого из дочерей отдать богам, но тут мне знамение явилось: кони, красоты неземной, жеребята самого крылатого Пегаса, что белее облаков! И голос Зевса: "Не горюй, Лаомедонт, не нужно больше крови рабынь и рабов, вот тебе выкуп за сына, что отныне живёт на Олимпе среди бессмерных, радует их красотой своей и подаёт кубки с нектаром и амброзией на олимпийских пирах!" А кроме коней, послал он мне двух послушных рабов – поднявших бунт против него могучего Посейдона и Золотого Апполона. Пусть, говорит, они тебе служат, а когда сам решишь, тогда и освободи, заплатив за работу достойно. Вот и строят стены вокруг моего города Посейдон с Апполоном, да стада стерегут.
Эак почувствовал, как в горле пересохло, и он сделал длинный глоток вина. Он видел, как стрелы Аполлона выкашивают целые города, превращая дворцы в гробницы. Он робел перед силой Посейдона, чья милость быстро сменялась гневом. Как же может этот смертный человек говорить, что сами Великие строят ему стены да пасут стада?
Лаомедонт смотрел на побледневшего Эака хитрыми глазами.
– Вижу, ты не веришь мне, благородный Эак?
– От чего же… не… не верить… – голос не слушался. Вновь стояли перед глазами жуткие картины поветрия, уносившего жизни самых