ещё одну сигарету, но ощущения эйфории почему-то больше не наблюдалось. Никотиновый привкус горчил во рту и удовольствия не приносил. Внезапно грусть и печаль охватили странника липкими холодными всепроникающими щупальцами. Небо из уютного пуховика как-то незаметно обратилось в мрачную унылую пелену, скрывающую от взора нечто светлое и желанное. Обведя мутным взглядом пыльное помещение с бетонным полом, усыпанным всевозможным хламом, Джинн даже передёрнулся от отвращения. Неприятная прохлада проникала казалось в самое сердце. Вновь стало бесконечно жалко себя. Даже не как биологическую субстанцию под руководством содружества нейронных облаков, а как осознанную личность, нечто большее, чем биологический объект – часть глобальной ноосферы. Окинув внутренним взором свои прожитые годы, он пришёл к неутешительному выводу: при всём обилии освоенной информации, он не так уж много и повидал. Да и повиданное не отличалось своей изысканностью, утончённостью. Наоборот, зачастую представляло из себя серую заурядность, а порой и того хуже. Совсем не с теми людьми общался, дружил, искал их внимания и понимания. Определял перед собой глупые, порой ничтожные цели, а что самое обидное, не смог выставить именно первостепенные, ключевые, позволившие бы достичь гармонии духа, просветления или, на крайний случай, удовлетворения и равновесия. В глубине сознания Джинн, естественно, понимал, что подобный удел предписан большей части людишек, живущих на данной планете, но легче от этой избитой истины не становилось. Больнее всего болит своя «царапина».
Тяжело вздохнув и сурово нахохлившись, горемыка затянул осипшим голосом есенинские, такие простые, но от этого ещё более гениальные, вирши о золотой осенней роще и журавлях, печально курлыкающих про ушедшую молодость, несбывшиеся мечты, неоправданные надежды. Горькие, как полынь, слова, царапая горло и душу, срывались с губ шершавой опавшей листвой. Одинокая слеза прочертила короткий трек по давно немытому лицу и мгновенно поглотилась прокуренными усами поющего.
Бедолага судорожно отвинтил пробку, вылил остатки водки в кружку и осушил её до дна. Его передернуло от отвращения, даже спиртное не казалось уже этаким эликсиром силы и радости, а по сути своей превратилось в пошлую анестезию, замораживая не только физические ощущения, но и душевные терзания. Пустая бутылка, неловко отставленная к стенке, упала и обиженно покатилась по полу, визгливым скрипом выражая своё возмущение и презрение к человеку, которому она отдала всё своё прекрасное содержимое. С трудом поднявшись, пошатываясь и натыкаясь на острые кирпичные углы Джинн угрюмо поплёлся в «спальню». Инстинктивно сжавшись в позу эмбриона, пытаясь спрятаться от этого неуютного, безжалостного мира, он провалился в чёрное алкогольное забытье.
*****
Назвать следующее утро мрачным – это всё равно что обозвать семибальный шторм безобидным волнением
