Потом она танцевала с ним что-то медленное, и они, осторожно прикасаясь друг к другу, ощущали волнение внутри, но не стали торопиться, не потому, что боялись, а потому, что знали, что время придет и все будет. Прозвучал отвратительный скрипучий сигнал подъема, она открыла глаза и поняла, что это был сон, и пожалела.
На четвертый день их всех, вновь прибывших, построили на плацу у здания клуба, толкнули речь о пользе пеших походов и вытолкали за ворота в сопровождении загорелого до черноты местного проводника-физкультурника Михаила с медной короткой трубой с широким раструбом, которая болталась на его груди.
Хорошо, что ловкач Марченко разузнал у грудастой секретарши коменданта о походе накануне ночью, и они успели сгонять в киоск на пристани и затариться портвейном «Три семерки» и «Солнцедаром» местного производства.
В тапочках фабрики «Красный треугольник», а более удачливые – в китайских кедах «Два мяча», в трикотажных трениках, которые растягивались мгновенно и пузырились по всему телу, или в шортах из обрезанного собственноручно рабочего хэбэ или старых холщовых штанов, с рюкзаками за спиной, набитыми жестяными банками консервов, кирпичиками серого хлеба и бережно обернутыми в газету «Крымская правда», чтобы не звенели и не разбились, не дай бог, бутылками, веселая орава охочих до впечатлений парней и девчонок докатилась до пристани, на другом берегу набилась в ржавый «Икарус» и, горланя «Чайка крыльями машет, за собой нас зовет» и «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», через час с небольшим была доставлена на обтопанный тысячами ног маршрут, который через двадцать километров пеха по жаре должен был закончиться костром и ночевкой под открытым небом.
Жестяная посуда, чайники, дрова для костра, одеяла и прочее, так необходимое для удовольствия почти сорока душ, отправились вперед на бивак, а они вошли в прозрачный, прохладный лес и замолчали. Высоченные сосны, грабы, дубы коричневыми чешуйчатыми голыми телами тянулись куда-то в невозможную высоту. Толстый ковер из множества поколений иголок пружинил под ногами и скрадывал шум движения. Птиц не было слышно совсем – вокруг царила тугая тишина, и казалось, что они идут по колоннаде огромного храма, выстроенного на крутых склонах, прорезанных извилистой дорогой, и увенчанного еле видимой снизу крышей из слегка покачивающихся под ветром множества мощных ветвей.
Ощущение своей ничтожности перед этой безразличной к ним красотой посетило, видимо, всех, потому что даже самые молодые перестали дурачиться, бегать среди деревьев, пытаясь разыскать какие-нибудь грибы или коряги причудливой формы, стянулись