2 мая, понедельник.
Сейчас без пяти минут десять, но где же я сижу и пишу своими пером и чернилами? Вовсе не в кабинете, а в ущелье или долине в Дельфах, под оливковым деревом, на сухой земле, усыпанной белыми маргаритками. Л. рядом со мной читает греческую грамматику; вот, кажется, пролетела ласточка. Напротив меня возвышаются уступы серых скал, на каждом из которых растут оливковые деревья и маленькие кустики, а если я поднимусь выше, то увижу огромную лысую серо-черную гору, а затем совершенно безоблачное небо. И вот снова горячая земля и мушки в бутонах цветов. Козы позвякивают колокольчиками; старик проскакал на своем муле; мы у подножия холма, на вершине которого расположены Дельфы, а Роджер и Марджери делают наброски. На оливковое дерево только что села саранча.
Таким образом, я хочу запечатлеть сцену, которая скоро забудется навсегда. Возможно, я пытаюсь отмахнуться от беса, который шепчет, вероятно, необоснованно, что нужно написать о том, как мы съездили в Коринф, Нафплион, Микены, Мистру, Триполиc и обратно в Афины, когда палило солнце, а на мне было шелковое платье, и мы пошли в сады, а затем в субботу в семь утра отправились в Дельфы. Надо бы написать обо всех этих местах и, возможно, попытаться зафиксировать те образы, которые крутятся у меня в голове, пока мы едем. Поездки очень долгие; ветер, солнце; губы опухли, потемнели, потрескались; нос шелушится; щеки горячие и сухие, будто сидишь прямо у камина. От тщеславия не осталось и следа. Чувствую себя крестьянкой. Это напомнило мне о той радости, с которой я увидела в баре отеля «Majestic» прилично одетую женщину, выпивавшую с пузатым пожилым греком в тот день, когда мы вернулись обветренные, пыльные, рыжие, золотые, черные, коричневые, помятые (морщины М. как полосы на шерсти дикого зверя). После четырех-пяти дней среди крестьян и их простоватой красоты, острота и тонкость цивилизации щекочут нервы на высшем уровне – душа поет.
Греция, вернемся к ней, – страна настолько древняя, что поездка напоминает блуждание по лунным полям. Жизнь отступает (несмотря на ослов). Живые, измученные, вечно путешествующие по дорогам греки уже не кажутся хозяевами Греции. Она слишком голая, слишком каменистая, обрывистая для них. Мы постоянно встречали греков на высоких горных перевалах, бредущих рядом со своими осликами, такими маленькими, измученными, вечно ищущими какую-нибудь траву или корешки, преодолевающими огромные расстояния, неспособными ни на что другое, кроме как цокать своими копытцами по камням. Такое одиночество, как у них [жителей?], хоть под солнцем, хоть под снегом, такая зависимость от самих себя в том, что касается одежды и пропитания в эти прекрасные летние дни, немыслимы в Англии. Прошедшие века не оставили и следа. Нет ни XVIII, ни XVI, ни XV веков, которые в Англии наслаиваются друг на друга, и нет ничего от эпох между ними и трехсотым годом до нашей эры. Трехсотый год каким-то образом (силой) завоевал Грецию и удерживает ее до сих пор. Таким образом, это страна луны, то есть освещенная мертвым солнцем.