Вот, значит, как… Я украдкой глянул на бывшую жену: неужели эти двое обо всём условились заранее? Похоже, нет: та приметно покраснела, опустила глаза. С трудом заговорила:
– Мы ведь не венчаны, батюшка, я уже вам говорила, и никогда не были венчаны…
– А!.. – Савелий Иванович досадливо разомкнул руки, бессильно положил их на ручки кресла: дескать, я вам о важном, а вы мне приводите в качестве доводов такие пустяки. – Сколько раз уже объяснял вам, Христина, что бюрократическому умопомышлению нет места в духовном царстве, в котором всё – дышит, всё – свободно! Ужели Бог – чиновник из собеса?
– Не знаю, кто такой Бог, но Он точно не чиновник из собеса, это верно, – пробормотал я. Савелий Иванович степенно, с удовлетворением кивнул и, огладив свою бороду, уставился на меня. Мол, сам со мной согласился – так что же?
Теперь они оба смотрели на меня: взгляд Кристины я чувствовал правой щекой. Хоть не было сказано, но в воздухе молчаливо повисло: мне с бывшей женой нужно примиряться (а мы разве ссорились?), может быть, даже и сходиться вновь, совершить какую-нибудь совместную паломническую поездку, припомнить и повиниться в «грехах юности» – и тогда нам Бог обоим «жизнь пошлёт» (откуда это?), и чего только нам не попустит, пожалуй, ещё и новыми детьми наградит, словно Иова, и старость наша через пару десятков лет окажется милой и радостной, а не одинокой, тоскливой и позорной. Все в этом кабинете, кроме меня, уже это поняли, и дело только за мной, упрямцем.
Думать при таком пристальном внимании к своей особе тяжело, но я задумался, даже закрыл глаза, пренебрегая нормами приличия. Всё в рассуждениях Мефодьева было не просто гладко, а, его же словами, едва ли не безупречно. Отчего не полностью безупречно?
Да оттого, понял я вдруг, что два года, пока я барахтался в своей чёрной тоске – да и не барахтался, просто плыл по течению, словно кусок дерева, – эта сидящая справа от меня женщина забыла о моём существовании напрочь. Поведение, для бывшей жены ничем не постыдное: до тех пор, пока она остаётся именно бывшей, нет у меня к ней никаких обид. А для вечной спутницы жизни, для той, с которой «Бог соединил, человек да не разлучает», как назвать такое поведение – предательством? «„Предательство“, – наверняка возразил бы мне Мефодьев, – слишком весомое слово, которым неприлично бросаться». Да и вообще, коль на то пошло, сам апостол Пётр предал Христа, но Христос после воскресения не погнушался Своим учеником. А лучше бы всего мне вместо рассуждений о предательстве перевернуть страницу и всех простить. Только разве прощают тех, кто даже пока ещё не постыдился за свой поступок, и разве много пользы в таком прощении?
Всё это я мог бы сказать напрямую – и слова прозвучали бы, конечно, неуместно обстановке, враждебно, злобно, гадко. Вместо этого я, открыв глаза, заговорил (откуда и взялась находчивость?):
– Дорогая