Я знаю, что они никогда не будут «радоваться», потому что не смогут…
Если они будут искренни и вдумчивы, они будут горько плакать, сознавая себя орудием лишь жалкой сплетни, через них сгубившей великий славянский народ.
Если им не будет дано таких душевных движений, они, вместе с толпой, будут по-прежнему обвинять не самих себя, а того, кому с такой готовностью изменили. «Вот до чего довел со своей «слабостью и упрямством», – будут со злобой, по-старому громко повторять они, и только немногие, более совестливые из них, прибавят в своей душе новые «обвинения»: «Зачем давал нам столько воли? Зачем верил в наше благоразумие, в нашу помощь, в нашу преданность если не ему, то Родине? Какие мы русские? Разве можно судить обо всех по самому себе?!
Но довольно! Вернусь, наконец, к моему рассказу.
Известие об отречении, хотя о нем никто еще не разглашал, дошло быстро до нашей прислуги.
Я вспоминаю, каким тяжелым чувством оно сказалось на проводнике нашего вагона. В течение этого и всего следующего дня я видел его, с утра до вечера, неизменно сидящим в одной и той же почти застывшей позе, с головой, низко уроненной на руки.
Он никуда не отлучался из своего приходившегося напротив моего купе угла и совершенно забыл про свои обязанности. Его, видимо, не тянуло, как раньше, к другим, где он мог бы делиться впечатлениями или узнавать последние новости.
Да и эти другие, судя по лицу моего старика Лукзена, обыкновенно очень общительного, а на этот раз не проронившего ни одного слова о том, что произошло, – точно так же, вероятно, лишь в самих себе, молчаливо переживали надвинувшееся на Родину несчастье.
Глядя не них, я невольно думал и о других, бесчисленных простых русских людях, находившихся вдали от нас, на всем пространстве России, и точно так же, как и они, не мудрствующих лукаво.
Тогда, в особенности тогда, и долго еще потом мне горько слышались когда-то убежденные слова их старика-посланца:
«Пусть батюшка-царь не беспокоится, мы его выручим, нас много».
Каким тяжелым недоумением, каким мучительным, хотя и вынужденным бездействием должно было сказаться на них столь неожиданное решение.
Их решимость защитить царский престол, в которой я не сомневаюсь, теперь повисла в воздухе.
Их царь хотя и удалялся от них, но передал престол другому царю – своему брату, а тот также отказался принять власть и заявил, что он будет ждать утверждение от народа.
«Ждать!» – вот то слово, которое меньше всего подходило к тогдашним дням и совсем уж не подходило к закону, давным-давно утвержденному в сознании русских, так страдавших всегда от ужасов междуцарствия.
Никакое учредительное собрание не имело бы нравственного права его отменить.
Есть вещи, которые должны оставаться неизменными, как бы народная жизнь ни шла вперед…
Касаться, хотя бы словом, постановления, выношенного человеческим страданием и уже освященного