Я трупный запах заслонил
борщёвым ароматом,
но как-то вот нехорошо:
ко мне господь шагает,
его библейский капюшон
его лицо скрывает,
а как войдёт ко мне господь,
увидит мои щёки —
так тут же сразу уподоть
с отчаяньем глубоким.
Ко мне ты, гость, не приходи —
я чело-ело-вечу.
Во мне магнитище зари
да сам я безупречен.
Ведь жить зачем? «Борща, борща!»
Побольше бы сквозь тело
прошло его и, сообща,
мы рай бы в мире сделали!
И за окном бы не цвело,
и только в моём доме
светилось бы моё лицо,
как если бы я помер.
Тогда бы человек вошёл
и, труп переступая,
ко мне бы спешно подошёл
гордынь переступая.
Забрал бы борщ, меня прогнал —
и сам бы за тарелку,
чтобы смотреть в дыру окна,
как молней в небе бегает.
Прошла гроза бы за часок —
и сразу бы черешень.
И в поле чистый колосок
сказал бы: «Батька, грешен!»
Тогда бы за окном паук
в испуге закрестился,
тогда бы за окном паук
прям насмерть закрестился
и человека серебром
изящно вокруг шеи
скрутили бы своим теплом
червонные бы змеи.
Тогда заплёлся бы язык
рассказчиков и фатов
и без смущения святых
обмолвил бородатыми.
И если б вспомнил кто когда,
с чего всё началося,
к тому б тогда пришла беда —
хоть летом, хоть и осенью.
Тогда бы это… я… забыл!
Но, в общем, нам тогда бы…
совсем, вот, кажется, забыл…
А! – с мачтами корабль
плывёт по морю в полный штиль,
и парус обветшалый,
и ветхий, в водорослях, киль,
и флаг чужой державы,
забытый в пламени веков,
мне говорит-смеётся,
что плыть по морю нелегко —
совсем не видно Солнца, —
и что корабль – это… как?!..
Опять забыл! Корабль…
По-моему, совсем забыл…
Вот вспомнил бы хотя бы,
как, своей памяти лишён,
чужую жадно принял
и как господний капюшон
висел над небом синим,
и как черешень за окном,
украшенный цветами,
клянётся бронзовым крестом,
что всякий грех оставил
и что под крону человек,
случайно заглянувший,
впитал в себя весь бывший грех
и сам себя нарушил.
Скажи мне, добрый мой паук.
Один лишь ты остался.
Всегда ловил ты юных мух
иль чем другим питался?
Ты видишь, я мечтаю борщ
и всё в тарелку взглядом.
Я чело-ело-век и о-
чень знать