После первого «чая вдвоем» я стал его постоянным гостем. Так уж получилось, что рыбалка на этой чудесной реке стала для меня основной в моем увлечении. Я перестал искать другие места – меня здесь все устраивало, да и наступили такие времена, когда относительное уединение, мало затронутую цивилизацией природу, речку с чистой водой, журчащими родниками по берегам, перелетающими вдоль воды серыми цаплями, серьезно плывущими куда-то с фырканьем мокрыми выдрами, зеленовато-голубыми остроносыми зимородками, ловящими с прибрежных кустов мелкую рыбешку и, конечно же!, удачную рыбалку можно было найти не ближе, чем на полторы-две сотни километров от шумной, задымлённой и переполненной народом столицы.
К тому же, каждый раз, когда я ехал туда, я всегда знал, что опять увижусь с Ефимом Васильевичем и мы продолжим наши беседы, которых мне стало не хватать также, как и самой рыбалки.
Я долго не решался вывести его на разговор, из которого мог бы понять, за что же такое ужасное и жутко преступное местный краевед, не желающий слушать возражений, называл его «каторжником»? Действительно, для меня это оставалось загадкой, поскольку никаких видимых причин для этого нелицеприятного ярлыка в образе деда Шишкина, его повседневной жизни и поведении, и даже в речи, обычной для сельского уроженца этих мест, по-своему грамотной и привлекательной, я не видел. Напротив, старик мог бы быть примером того, как надо трудиться: он вставал рано, нередко чуть ли ни силком выгонял меня с восходом солнца на реку, пеняя на то, что я, рыбак, так долго сплю. А мне тогда, и вправду, хорошо спалось на его веранде, поскольку засыпал я после чаев со стариком поздно, с удовольствием читая на ночь прихваченную с собой какую-нибудь книгу или листая найденные под кроватью слипшиеся от времени кипы журналов «Огонек» и «Крокодил» двадцати-тридцатилетней давности.
Сам же Ефим Васильевич был неистощим на поиск занятий для себя и с раннего утра уже кипел работой. Он то