Ничему нельзя дивиться, раз уж Зевс, отец богов,
В полдень ночь послал на землю, заградивши свет лучей
У сияющего солнца. Жалкий страх на всех напал.
Всё должны отныне люди вероятным признавать
И возможным. Удивляться вам не нужно и тогда,
Если даже зверь с дельфином поменяются жильем <…>».
Осмелюсь предположить: затмение затмением, но для Архилоха оно было лишь поводом для декларации своего взгляда на природу сущего. Столь же скептично-ироничен он и в отношении людей – но его позиция (в отличии от феогнидовской) чужда идее порочности человека. Для Архилоха человек – существо (прежде всего) непостоянное и неустойчивое:
«Настроения у смертных, <…>
Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс.
И, как сложатся условья, таковы и мысли их».
Увы, у нас нет других свидетельств его антропологических взглядов, но если принять озвученные за целое, то можно сказать следующее: если для Феогнида люди злонамеренно дурны, то для Архилоха – невольно глупы. Эта тема перекликается с ранее обозначенной – о ненадежности существования и бессмысленности «долгосрочного планирования»:
«Часто копишь, копишь деньги, – копишь долго и с трудом,
Да в живот продажной девке вдруг и спустишь все дотла».
Конечно, можно увидеть в предыдущих стихах (насчет «настроений у смертных») отрицание свободы воли и идею того, что люди суть игрушки в руках богов («вселит им Зевс») – но мне кажется, что не стоит «теологизировать» его позицию, ведь в третьей строке говорится «как сложатся условья». Могу ошибаться, но «вселит им Зевс» в данном контексте имеет ту же коннотацию, что и русское «как бог на душу положит» или «бес попутал» – высказывания, согласимся, не имеют отношения к богу и бесу. Вот и «вселит им Зевс» – иносказание для «само собой вышло», «так получилось», «так совпало».
Тем не менее, Архилох далек от эпикурейского взгляда на природу богов как на безразличных и удаленных от мира блаженных существ. От него до нас дошло по паре строчек об Аполлоне, Деметре-Персефоне, Гефесте и Геракле – плюс самый ранний из нам известных дифирамбов Дионису:
«И владыке Дионису дифирамб умею я
Затянуть прекраснозвучный, дух вином воспламенив».
Последнее обстоятельство сподвигло Ницше в «Рождении трагедии» объявить Архилоха и Гомера «праотцами и факельщиками греческой поэзии». Гомер представлялся ему воплощением аполлонического начала, а Архилох – дионисийского. Ницше даже написал, что в любовной лирике последнего «мы видим Диониса и его менад, мы видим опьяненного мечтателя-безумца Архилоха, простертого на земле и погруженного в сон». Я, грешный, ничего подобного не вижу, но очевидно, что наш автор не был чужд искреннему благочестию – отсюда его строки о Зевсе:
«О Зевс,