Много лет Некрасов дружил с Тургеневым, восхищаясь его выдающимся литературным талантом, писателей связывала и общая страсть к охоте, и даже сходные коллизии в личной жизни – они их обсуждали в переписке, но в конфликте Добролюбова и Тургенева поэт занял сторону своего сотрудника, «выскочки», «мальчишки», «змеи очковой» (такими определениями награждал молодого критика автор «Отцов и детей»). Выбор дался Некрасову нелегко, но он поступил по совести, и до конца жизни молчал, не отвечая на обидные, несправедливые и даже клеветнические выпады бывшего друга.
Лев Толстой только подходил к идее о «непротивлении злу насилием», а Некрасов давно уже жил по этой программе: не только экономическая логика развития страны ставила вопрос об уничтожении крепостного права, телесных наказаний и труда бурлаков, к этому подталкивали и общественные умонастроения, которые во многом формировал Некрасов. Воистину: поэт есть учитель нации! Некрасов учил, что негоже относиться к миллионам тружеников как к безгласному скоту, что «не будет сын смотреть спокойно на горе матери родной, не будет гражданин достойный к Отчизне холоден душой», что чаша народного горя полна – «где народ, там и стон». Так, страдающим и горьким словом он «разворачивал» ход истории, укрощая зло жизни.
Но совесть – оружие обоюдоострое, – она ранила и самого поэта. Раскольников Достоевского ещё не стал на колени и не принёс публичного покаяния, а Некрасов в стихотворении «Рыцарь на час» уже писал, обращаясь к умершей матери:
Я пою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои!
Совесть есть и у богача, живущего во дворце, и у бедняка, ютящегося в лачуге. Чуткая совесть, а не стремление «обличить», жила в социальных стихах Некрасова, и потому их справедливость признавали и «угнетатели», и «угнетённые». Совесть сделала эти стихи бессмертными, во всяком случае, для русской поэзии. Совесть поэта не позволила ему пройти мимо тех, кто ещё не становился героями русской литературы, – крестьян: «Передо мной никогда не изображёнными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда! И что ни человек, то мученик, что ни жизнь, то трагедия!»
…Моя встреча с Валентином Сорокиным стала для меня спасительной потому, что в 90-е годы ХХ века, когда в отечественной литературе буйно взрастали «цветы зла», он ненавязчиво вывел меня из лабиринта «самовыражения»