– Ну вот, – бормотал Сильяныч, – как у нас в зоне – вохры пруд пруди, а вечером чаю выпить не с кем.
Под это бормотанье я сладко засыпал. До утра!
Утром со мной молочницы здоровались. Вроде бы доброжелательно. Хотя приняли меня не очень тепло.
Елизар Силуянович уговаривал Нюру. Нюра – в крик.
– Да, спасибочки. Нет, нет, и денег не надо. Ты мне, Сильяныч, подсунул в позапрошлом этого, что песни нивхские собирает. И че? Вон он, с мамкой моей сидит, последствие твоих нивхских песен. Уже второй годок пошел.
Все стали смеяться. Да и Нюра особо не сердилась. Видно, ваньку валяла. Но на постой не взяла. Так я пока перекантовывался в зале у Сильяныча.
Но не жалел. Ибо, во-первых, Елизар Силуянович, оказалось, любил вечером гонять чаи. И его жена Луиза, эстонской национальности, тоже.
Хошь не хошь, а и мне приходилось принимать в этих посиделках участие.
Таким образом, весь чай, который я берег для нивхской семьи Ивана, я спалил. Ну и пусть, ибо окунулся в такие информационные залежи советской жизни, что впору писать новый краткий курс ВКП(б).
К этому времени, к 1956 году, сложилась в СССР ситуация вот какая. Новый вождь, Хрущев, прочел доклад о перегибах. Мы его слушали в институте. А здесь, в Богом забытом поселке, оказалось, живут практически все, кроме меня, «участники» этого побоища народа, которое устроил Вождь всех.
Кстати, при активном участии того же Хрущева, Молотова, Микояна, Кагановича и прочих. (Только один Микоян сказал как-то практически официально: «Все мы в то время были мерзавцами».)
Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»
Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.
– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха[7].
Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:
– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии[8].
Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.
И еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.
– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.
Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к