Даже самое бесполезное и неприятное существо, по его мнению, не рождено просто так, оно создано богом для какой-то миссии, в этом есть особенный тайный смысл.
Я помню его доброе и умное лицо, с легким прищуром глаз; плавные движения рук его высокой и худощавой фигуры. Когда мы с ним случайно встречались на дороге, он громко здоровался и непременно заводил разговор о погоде или о положении в стране. Голос его звучал плавно, монотонно, как у рассказчика сказок. Казалось, что ни одна новость не обошла его стороной, и он непременно хотел поделиться ей с кем-нибудь, а сегодня со мной. Я его слушала, соглашалась с ним, отвечая: да и точно. Иногда я вставляла какое-нибудь умное словечко. Тогда он заводился еще больше, и мысль его текла, словно быстрая речка.
Но, иногда я встречала его у мусорных контейнеров. Он доставал каждый пакет из ящика, развязывал его, пересматривал содержимое, а потом снова завязывал и возвращал на место. Когда в пакете попадалось съестное, он перекладывал его в свой вещевой мешок. Мне же было неудобно смотреть на него в это время, я отворачивалась и делала вид, что его не знала. Я думала, что и он чувствует тоже самое, несмотря на свое спокойное и невозмутимое лицо. А может быть я ошибалась.
Собранное на мусорках отдавалось собаке и десяти кошкам, которые жили в креозотных шпалах на конце его огорода. Эти, обиженные судьбой создания и искалеченные сибирскими морозами отроки, каким-то образом радовали деда. Но только те, кто видел этих обмороженных кошек, поймет, что жалость Петра вовсе не во благо: давая им возможность жить в этих ужасных условиях, он обрекал их на терзания. Но убить он их не мог, был сердоболен, в отличие от своей жены Нины, которая терпеть не могла кошек и грозилась расправой над ними, как только муж окажется в больнице.
И это день настал.
У деда Петра была грыжа в паху, он готовился к операции. Дома, по наставлению жены, он сбрил свою бороду, усы и обстриг коротко свой длинный волос, отмылся и надел чистую одежду. Все эти приготовления давались ему нелегко, и он делал это с нежеланием.
Этот человек так изменился, что его даже собака не узнала, кошки кинулись врассыпную, а друг прошел мимо.
Вот так преображение.
В больницу он приехал рано, врач его принял, осмотрел и отправил в палату.
На завтра ему была назначена операция.
В больнице дед Петро не лежал очень давно, поэтому вид врачей он воспринимал болезненно. А его богатое воображение рисовало страшную картину: будто лежит он на операционном столе и совсем не дышит, а рядом суетятся врачи, пытаясь вернуть его к жизни, он же смотрит на них сверху испуганным взглядом и пытается понять в чем дело; да он просто умер. От этих мыслей у него перехвалило дыхание и сердце заколотилось так быстро, что тошнота подступила к горлу.
«А ведь я и не жил толком. Мне всего лишь 65 лет… Сыну моему уже сорок. Какой кошмар! Кто бы мог подумать, что моя жизнь прервется в таком возрасте… Ох, сынок, сынок, а как живешь ты… Пьешь, семью бросил, ведь жизнь так коротка. А жена моя Нина, ведь я ее любил, когда-то и она меня. А теперь вот что… я даже не обсказал, как меня хоронить», – думал больной, лежа на кровати.
До самого вечера Петро мучился. Несколько раз он пытался уснуть, даже разговор с соседом по палате был сухим и коротким. Ничего его не радовало, а только одна мысль крутилась в голове: «Это мой последний день. А если каким-то образом я выживу, то жить буду по-другому».
Утром он встал очень рано, долго смотрел на ясное апрельское небо. Солнце уже было высоко, а больничный холодный двор казался мрачным и неуклюжим. Высокие стены корпусов, выкрашенные в грязно-розовый цвет, казалось, смотрели на деда с сочувствием, как смотрят на других тяжелых больных. А дворник, появившийся на горизонте, долго чиркал своей метлой по асфальту, словно выписывал слова: а я-то буду жить, а ты – нет. И, хотя он тоже выглядел серо и невзрачно на фоне двора, он тоже был частью вселенной и был живым.
Сосед лежал с закрытыми глазами. Дед Петро посмотрел на него и обвел взглядом небольшую палату с четырьмя койками и тремя тумбочками, возле раковины стоял холодильник и стол. Стены в белой плитке, на потолке две люстры. Все здесь было чужим и холодным, несмотря на белоснежную чистоту и строгость.
В комнату зашла медсестра, она напомнила больному, что есть сегодня нельзя и позвала смерить давление.
Но давление со вчерашнего дня не изменилось, как было 160 на 90, так и есть.
– Ничего, – сказала женщина в бледно-оранжевом костюме, – сейчас я вам дам таблеточку и все будет в порядке.
– Я что-то разволновался перед операцией, – словно оправдываясь, проговорил больной, желая услышать слова утешения в ответ.
– Все будет хорошо, не волнуйтесь, вы не первый и не последний.
– Спасибо, утешили!
Дед Петро ушел в палату.
Сосед проснулся и молча смотрел в потолок.
Дворника уже не было, но двое мужчин несли кого-то на носилках.
«Вот так и меня поволокут», – подумал дед Петро.
Измученный