Я спросила у папы: Куда его повезли? Мы стояли посреди улицы, прямо на проезжей части. У нас больше не было дома. Папа приложил руку козырьком ко лбу, защищая глаза от слепящего солнца. Он ответил: Не знаю. Он не хотел знать. Мы с Эльфридой и мамой уселись в машину и стали ждать папу. Он еще долго стоял, глядя в пустоту, на том месте, где раньше был дом. Стоял целую вечность, как мне показалось. Эльфрида ворчала, что нагревшееся сиденье обжигает ей ноги. Наконец мама не выдержала и легонько нажала на клаксон, чтобы не напугать папу, но заставить его обернуться и вспомнить о нас.
Лето выдалось жарким. У нас оставалось еще несколько дней, прежде чем можно будет въезжать в новый дом, который был точно таким же, как старый, за тем исключением, что папа его не построил своими руками, с любовью и неустанным вниманием к каждой детали вроде крытой веранды, где можно сидеть, наблюдая за грозами, и не бояться промокнуть, и поэтому родители решили свозить нас с Эльфридой в кемпинг в заповеднике Бэдлендс в Южной Дакоте.
Казалось, мы только и делали, что обустраивались на месте и тут же с него срывались. Сестра ворчала, что это не настоящая жизнь, а какой-то дурдом, где психи бродят как неприкаянные с единственной целью: выжить и сохранить энергию. Да, дурдом как он есть. Или лагерь для беженцев, или зал ожидания, или санаторий для выздоравливающих невротиков – что угодно, но только не жизнь. Она не любила ходить в походы. Мама заметила, что такой опыт способствует расширению нашего восприятия мира. Париж тоже способствует, ответила Эльфи. Или ЛСД. На что мама сказала: Да ладно. Зато мы все вместе. Давайте жарить сосиски.
Из пропановой плитки вытекло масло. Пламя взвилось на высоту в четыре фута и опалило деревянный стол для пикника. Пока все это происходило, Эльфрида плясала вокруг горящего стола и пела «Солнечные дни» Терри Джекса, песню о человеке, который всю жизнь прожил белой вороной, а теперь умирал и прощался со всем и вся, а наш папа выругался впервые за всю историю («Что за черт?!») и шагнул еще ближе к огню с явным намерением что-то сделать, но что? Что было делать? Мама буквально тряслась от смеха, не в силах вымолвить ни слова. Я крикнула, чтобы они отошли от огня, но никто не сдвинулся с места, словно шла съемка сцены для фильма, и пожар был бутафорским, и если бы кто-то пошевелился, то дубль был бы испорчен. Я схватила полупустое ведерко с мороженым, сбегала к водопроводной колонке на другой стороне лужайки, набрала воды, прибежала обратно и выплеснула всю воду на пламя, но оно поднялось еще выше, впитав в себя ароматы ванили, клубники и шоколада, прямо к ветвям нависавшего над столом тополя. Одна ветка вспыхнула, но ненадолго, потому что на небе внезапно сгустились тучи, хлынул дождь с градом, и мы наконец-то спаслись. Хотя бы от огня.
В тот же вечер, когда буря прошла, а испорченная печка отправилась в мусорный бак с защитой от пум, папа с Эльфи решили пойти на лекцию о черноногих хорьках, прежде считавшихся вымершими. Лекция проходила в открытом каменном амфитеатре на территории кемпинга, и они объявили, что, наверное, останутся и на вторую лекцию – по астрофизике. О природе темной материи. Что это такое? – спросила я у сестры, и она ответила, что не знает, но, кажется, это какое-то вещество, которое составляет большую часть Вселенной. Эта материя невидима, сказала Эльфи, но мы ощущаем ее воздействие. Вроде бы ощущаем. Она злая? – спросила я. Сестра рассмеялась. Я хорошо помню, как она смеялась, стоя в своих джинсовых шортах и полосатом коротком топике на фоне темных, изъеденных временем скал. Она запрокинула голову к небу, так что ее длинная шея напряглась под белым кожаным чокером с синей бусиной в центре, ее смех был как очередь предупредительных выстрелов в воздух, как вызов миру: приди и возьми меня, если посмеешь. Они с папой пошли к амфитеатру, и мама крикнула им вдогонку: Изображайте звуки поцелуев, чтобы отпугнуть гремучих змей! – и, пока они слушали умные лекции о невидимых силах и вымирающих животных, мы с мамой сидели возле палатки и играли в «Который час, мистер Вольф?» в лучах закатного солнца.
По дороге домой из кемпинга мы почти не разговаривали друг с другом. Сначала мы два с половиной дня ехали, что называется, в никуда – в направлении прочь от Ист-Виллиджа, – пока наконец наш отец не сказал: Ладно. Наверное, уже пора возвращаться домой. Как будто он долго раздумывал, пытаясь прийти к какому-то решению, а потом просто сдался. Мы сидели в машине, торжественно глядя на темные зубчатые очертания большого Канадского щита[2]. Сурово, – прошептал папа почти неслышно, и, когда мама спросила,