Среди Людей все кому-нибудь служат; разница лишь в формах; очутившись в ужасном цивилизованном мире, я был вынужден жить по его законам. Итак, королевский слуга сделался моим хозяином.
К счастью, его малолетняя дочка приняла меня за Кота и ко мне привязалась. Посему было решено, что убивать меня не станут, так как я слишком мал, так как на королевской кухне довольно Зайцев куда более мясистых и, наконец, так как хозяйка моя нашла, что я очень мил. Быть милым означает не противиться, когда тебя дергают за уши, и выказывать ангельское терпение. Я был тронут добротой хозяйки; пользуюсь случаем заявить, что Женщины – это не совсем Люди; они лучше: ведь они не охотятся.
Мне не только сохранили жизнь, но и не надели на меня оков; мне верили на слово. Я бы не роптал, когда бы мог надеяться сбежать, но, даже представься мне такой случай, бежать я бы не решился: слишком страшили меня грозные штыки
Той стражи, что стоит у Луврского порога[173].
В маленькой комнате под крышей дворца Тюильри я не раз орошал слезами хлеб, крошками которого меня кормили и который, клянусь, не имел ничего общего с теми благословенными травами, какие родит земля нам на радость. Как уныл дворец, из которого ты не можешь выйти, когда заблагорассудится! Первые дни я пытался развлечься, глядя в окно, но частенько даже забавы не идут впрок. Только тот, кто доволен своей участью, не хочет ее менять. Эта однообразная жизнь мне в конце концов опротивела.
Чего бы я только ни отдал за час на воле и за стебелек чабреца! Сотню раз меня посещало искушение выпрыгнуть из окошка этой прекрасной тюрьмы и либо зажить на свободе среди любимых трав, либо умереть. Поверьте, дети мои, счастье не водится среди позолоты.
Хозяин мой был придворным слугой, а значит, целыми днями ничего не делал; со своей человеческой точки зрения он полагал мое образование незаконченным и пожелал его довершить. Посему мне пришлось выучить (одному Богу известно, чего мне это стоило) целую череду постыднейших и, главное, труднейших фокусов. О, какой позор! я очень скоро научился притворяться мертвым и вставать на задние лапы точь-в-точь как какой-нибудь Пудель. Тиран мой, ободренный моей податливостью, которой я сам стыдился и которая объяснялась беспримерной суровостью его методы, захотел обучить меня не только этим серьезным вещам, но и тому, что он именовал изящными искусствами; он преподал мне такие жестокие уроки музыки, что, несмотря на всю мою ненависть к шуму, я в мгновение ока выучился довольно прилично выбивать барабанную дробь[174]; больше того, мне приходилось демонстрировать этот новый талант всякий раз, когда какая-нибудь особа королевской крови выезжала из дворца.
Однажды, во вторник 27 июля 1830 года (никогда не забуду этой даты), стояла прекрасная погода; солнце сверкало; я только что выбил дробь в честь Его Высочества герцога Ангулемского, который, по обыкновению,