Филарет направился в сторону письменного стола. Не доходя до него, остановился у окна и выглянул во двор. К его палатам, преодолевая сугробы, приближались сын – царь Михаил, рядом князь Иван Васильевич Чернышев и чуть подотстав – монах Спасо-Преображенского монастыря Илларион.
Гермоген видел, что Святейший уже не обращает на него никакого внимания. Он быстро сложил свои принадлежности, аккуратно подмел обрезки волос с пола и скрылся в соседней комнате. Выйти через парадный вход стражники ему не позволили, указав на боковую дверь. Монаху пришлось преодолеть три пролета, после чего он оказался в большом и длинном коридоре, где, накинув овчинный тулуп, вышел в левую часть двора. Отсюда его взору открылся необыкновенный вид на Успенский собор, в направлении которого он и устремился. Никто бы со стороны в нем не признал чернеца, если бы не выглядывающие из-под тулупа и свисающие до самой земли, укрытой молодым утренним снегом, полы его черной рясы.
Филарет хорошо понимал, что больше оттягивать встречу с иранским послом нельзя. Хочешь, не хочешь, а этого хитрого Урусамбека, а через него и Шаха-Аббаса придется в ближайшие дни порадовать известием о том, что картлийские и кахетинские посланники уехали ни с чем. Московское государство сейчас не готово вести войну и с турками, и с персами за присоединение нескольких раздробленных растерзанных турецкими и иранскими набегами христианских грузинских царств и княжеств. В глубине души Патриарх не верил, что иранский посол этому известию искренне обрадуется. Все говорит о том, что о результатах переговоров с картлийцами и кахетинцами иранский посол уже знает.
Святейший все еще оставался под впечатлением утренних часов, которые он провел в специально устроенных по его указу застенках для пыток особо опасных преступников. Когда-то в древлехранилище было несметное число дорогих книг и старинных рукописей. Но несколько лет тому назад случился пожар, и каменные стены подвала настолько пропитались гарью, что помещение полностью вышло из употребления. Тогда-то патриарший пытчик Иван Алфимов и предложил Филарету в двух шагах от его палат устроить в бывшем древлехранилище застенки для допросов. Палач оказался изобретательным человеком, искренне верующим в праведность своего дела и оборудовал пыточную с любовью, да так искусно, что, уже только входя в нее, большинство узников Патриарха теряли стойкость духа и самообладание.
Патриарх искренне любил пытчика за то, что это был особенный, необыкновенный человек. Он не столько стремился с помощью всяких ухищрений, истязаний допытаться до желаемого, разведать показания под пыткою, сколько учинить допрос по закону. А он требовал от Алфимова пыток с истязаниями и мукой. После этого пыточные речи имели особенную ценность, можно было рассчитывать на их достоверность. Такой допрос становился еще более ценен, когда преступник подвергался не одному, а многочисленным испытаниям разными способами. Иван не стремился запытать, замучить человека, которого в его руки отдавал