Глеб был рад своей жизни, устроенной таким уж славным и интересным образом, что каждый раз, когда заканчивалось весёлое и знойное сухопутное лето, его сейнер уходил в жаркий тропический океан, на промысел макрели, а спустя полгода, с окончанием рейса, перед ним вновь оказывались привычные городские улицы, наполненные уже прозрачной солнечной весной.
Так вот и получалось, что время тёплых шапок для него всё никак не наступало.
Прочие житейские решения Глеба были так же просты и жизнерадостны, окружающие люди неизменно радовали его своим вниманием и радушным отношением, тяжёлая морская работа всегда удавалась и приносила неплохие деньги, количество которых позволяло Глебу любить свою молодость так, как это необходимо доброму и красивому юноше двадцати четырёх с небольшим лет.
А в начале каждого октября он начинал тосковать по морю.
Для Глеба не казалось странным фотографирование молний – он понимал людей, которые пытаются так зафиксировать факт своей необычной смерти или, что гораздо приятней и практичней, желают через некоторое время вновь насладиться мгновенной красотой, в полной мере недоступной для простых человеческих чувств именно в момент этого удивительного, волшебного явления.
Первая школьная учительница когда-то очень давно говорила ему, ласково трогая за худенькие плечи: «Пиши крупно и разборчиво – тогда сможешь вовремя заметить свои ошибки, да и другие станут понимать тебя лучше».
Для того чтобы не терять, не забывать ничего дорогого – ни вздоха, ни слова, ни блеска когда-то увиденных таинственных океанских рыб, ни тёплого запаха утреннего женского тела, он приобрел привычку иногда ненадолго останавливать свою жизнь, пытаясь записывать молнии сверкнувших перед ним образов, фраз или необычных звуков.
Он создавал слова и строки размашисто, упрямо и крупно, искренне мечтая никогда ничего не забывать, вспомнить потом, в нужный и ответственный момент, всё точно и верно. Так он надеялся меньше ошибаться; реже, вольно или невольно, лгать самому себе. Он отверг тщетные попытки просто запоминать события. Его краткий опыт показывал, что даже через совсем незначительное время, после нескольких попыток пристальных воспоминаний, в них что-то непременно идеализируется, неприятное слегка отодвигается на самый край яркой картинки памяти, и она, когда-то такая грандиозная, важная для него и стремительная, в конце концов, становится совершенной по красоте и композиции, но лживой.
Поэтому он записывал.
… Когда океанские ветры приносят в эти густые от зноя воды вольную свежесть и, успокоенная холодным туманом, затихает круговерть недолгих злых волн, из далёких просторов вместе с гигантскими полосами зыби приходят они – свободные альбакоро.
Ночной туман, распластавшись на воде, крепко держится за край океана, пытается умертвить, успокоить следы нездешнего, крамольного буйства, но