Свое открытие А. Учитель сделал в сентябре 1970 г. в советском лагере для политических заключенных в Мордовии. Одно это обстоятельство требует объяснить читателю, что же собственно общего между научным трудом Учителя и тем политическим преступлением, за которое он был осужден в нашей стране. Кроме того, сама жизненная ситуация, в которую попал автор, в значительной мере определила путь его научного поиска, поэтому обрисовка этой ситуации представляется совершенно необходимой.
В лагере захолустного мордовского села Барашево мы встретились с Учителем в один из теплых солнечных дней короткого лета 1970 г. А впервые я увидел его в зале судебного заседания Саратовского областного суда, куда он был конвоирован для дачи показаний на нашем процессе. К тому времени Учитель уже был осужден в Петрозаводске к четырем годам лагерей строгого режима. В Петрозаводске он учился на филологическом факультете университета и к нашей организации имел весьма отдаленное отношение. В Саратове же на скамье подсудимых было шесть человек – членов одной нелегальной неомарксистской организации.
Когда Учителя допрашивал судья Теплов В. А., подогретый чувством «особой политической ответственности» за этот процесс, Александр отвечал на его вопросы тихо и нехотя. Его маленькая фигурка, терявшаяся между двух солдат-конвоиров, его мальчишеский возраст и тихий голос, породили у меня тогда странное и тогда еще непонятное ощущение.
Нет, – это не ощущение нелепости происходящего. У меня само противостояние нашей маленькой группы многочисленным стражам коммунистического порядка никаких недоумений не вызывало. Мы являлись двумя противоположностями одного качества. Все вместе и каждый в отдельности мы оставались связанными с обществом тысячами нитей, что допускало любую форму компромисса, примирения или союза.
Нас обвиняли – мы тут же признавали себя виновными. Нас судили – мы тут же каялись. Нам вполне обоснованно не верили, ибо каялись мы наполовину искренне, наполовину лживо. Конечно, на деле все было не так буквально, но все мы, кто-то раньше, а кто-то позже, сложили свое идейное оружие. Мы и до ареста чувствовали его слабость, а когда нас взяли, каждый сразу обнаружил, что им невозможно защищаться. Уловив нашу идейную слабость, чекисты пробовали нас стыдить, но быстро поняли, что в дискуссию они вступают тоже с негодными средствами. Тогда дискуссии оставили и принялись отмерять каждому меру его вины: мы с чувством неловкости за то, что выступили с неполноценным оружием, они – с чувством исполненного служебного долга. Тень теоретической недосказанности в сознании чекистов быстро угасла, ибо вопросы теории не входят в их компетенцию. Что же касалось лживой половины нашего раскаяния, то она держалась, с одной стороны, на интуитивном убеждении, что все равно в системе что-то надо менять, а с другой стороны, на нашей идейной неуязвимости с позиций официальной идеологии.
Такое состояние наших отношений с государственным аппаратом вовсе не делало нас чужими, взаимоисключающими элементами. К нам относились как к своим, хотя