Я оглянулся и взглянул на ирландку. Прислонившись к церквушке, она жевала кусок шоколада и спокойно, безразлично облизывала свои искусанные губы.
Возвращение в Кастро было печальным. Мы уже подходили. Уже показалась знаменитая венецианская крепость с каменными крылатыми львами. Уставшая, ирландка подошла, желая опереться о мою руку. Но ее мутные глаза и запах ее были мне невыносимы. От яблока, которое она дала мне отведать, во рту и на зубах у меня был пепел. Резким движением я остановил ее, не позволив приблизиться. Не сказав ни слова, она отступила на шаг, и я услышал ее рыдания. Мне захотелось обернуться, схватить ее в объятия, сказать ласковое слово, но вместо этого я только ускорил шаг и молчал до самого ее дома. Она вынула из кармана ключ, открыла дверь, остановилась на пороге и ждала. Наклонила голову и ждала. Войти? Или не входить? Множество самых разных слов – ласковых и горестных, невыносимое сострадание поднимались к горлу. Но я крепко сжал губы и не заговорил. Протянул ей руку, и мы расстались.
На другой день я уехал в Афины. У меня не было обезьянки, чтобы подарить ей на память, и я послал ей с одним из ее учеников мою любимую кусачую собачку по кличке Кармен.
15. Афины
Слепой, неуравновешенный зверь, который голодает, но не ест, потому как стыдится есть, а единственное, что он может, – это только кивнуть счастью, оказавшемуся на пути его и готовому остановиться, однако он не кивает и открывает поток времени, позволяя ему бесполезно нестись, исчезая, словно вода; зверь этот, который не знает, что он – зверь, есть юность.
Снова думаю о своих студенческих годах, проведенных в Афинах, и сердце мое разрывается. Я смотрел и не видел, – густой туман из фантазии, морали и легкомыслия скрывал от меня мир, не позволяя видеть его. Юность горька. Горька, высокомерна, не желающая понимать. А когда начинаешь понимать, юность уже миновала. Кто это из китайских мудрецов родился стариком, с белоснежной бородой и со слезами на глазах, но постепенно, с годами, волосы его почернели, глаза начали смеяться, на сердце стало легко, и когда он уже приблизился к смерти, щеки его сделались нежными и покрылись легким детским пушком?.. В такой последовательности, если бы только Бог испытывал сострадание к людям, и должна была бы проходить жизнь человеческая!
Один раз на Крите я взбунтовался, желая противостоять судьбе, и ударился в вино, а в другой раз – прикоснулся к ирландке. Но не таков был путь мой, я каялся и стыдился, словно совершив грех, и снова возвращался к одиночеству