– Ты не права. Я знаю далеко не всё. Отнюдь. Согласно нашим данным, у тебя и сейчас есть опекуны.
– Мне уже восемнадцать. В большинстве штатов именно в этом возрасте и наступает совершеннолетие, и все эти детали уже перестают иметь значение. Опекуны больше не обязаны содержать вчерашнего ребёнка под своей крышей, а он в свою очередь также волен уйти из их дома в любой момент.
– Но мы в Нью-Йорке, и здесь нужно ждать до двадцати одного года.
– Я отлично это знаю, но мои последние опекуны выселили меня ещё до того, как мне исполнилось восемнадцать. Я не прожила с ними и года. На получаемые на меня деньги они и сняли мне ту квартиру, и на этом всё. Наверное, они и сейчас продолжают получать причитающиеся им выплаты. Но я выживала и без них. Я работала, пока могла. Вязала различные изделия на продажу. А потом меня ограбили. Как раз тогда, когда я только-только получила приличную оплату за свои услуги и возвращалась домой. Просто вырвали сумку из моих рук, и я ничего не смогла поделать. На тот момент у меня уже был Эйден, и, гуляя с ним, я частенько укладывала его на лавочку рядом с собой, как только он засыпал, а сама не теряла времени даром, доставала из сумки пряжу и продолжала начатую вещь. Так было и в тот день, поэтому, лишившись сумки, я утратила не только связь со своими клиентами, которые рассчитывали на меня, телефон и деньги, но и спицы с клубками. В полиции лишь развели руками, сказав, чтобы я не питала особой надежды на возвращение хоть чего-то из своего списка, а дома оставались лишь финансовые крохи, на которые я не могла позволить себе купить даже другие спицы и новую пряжу, не говоря уже о новом телефоне, и когда они вскоре закончились, я… Я, кажется, сдалась. Выдохлась и устала. А Эйден всё плакал и плакал, а мне хотелось спать, и… Не знаю… Я не знаю, сколько приняла таблеток. Даже не смотрела. Но и они всё никак не желали действовать. Простите, что ударила вас, – я словно побывал на исповеди, и, наверное, Кензи лишь испытывала потребность выговориться, оправдать себя и сделать хоть что-то, чтобы я перестал быть таким уж чёрствым и равнодушным, но добилась она гораздо большего.
Она не плачет, нет, но лишь глухой не услышал бы дрожь почти в каждом её слове, и только слепой не увидел бы, как подрагивает её верхняя губа от сочетания стресса, крайне нервозной обстановки и бередящих незажившие раны вопросов. Левая рука девушки то и дело крутит уже опустевший бокал, и я чувствую что-то похожее на вину, а ещё прихожу к осознанию своего собственного сна, и возникшие догадки меня совсем не радуют. Мне всё ещё не кажется, что её ребёнку не будет лучше без неё, но это не значит, что я желаю ей смерти, но ведь ею и могло всё закончиться. Больше ни к чему избыток успокаивающих веществ в организме, как правило, не приводит, и из-за совокупности всех этих факторов мне и становится несколько морально плохо. Совершенно не осознавая этого, Кензи могла покончить с собой, и вот тогда её ребёнок точно бы не выжил, и, исходя из этого, теперь у меня гораздо больше вопросов