разрешили делать всё, что он хотел в обмен на обещание не трогать ни одно другое место в особняке. И Бюлент пользовался этим разрашением как возможностью отомстить за необходимость не оставлять следы разрушений ни в одном другом месте особняка. В классе были маленькие столы для письма, на краях которых он вырезал собственные узоры с помощью нескольких утаённых отцовских инструментов для резьбы. Из экземпляров «Фигаро», регулярно приходивших к мадемуазель Де Куртон, были сделаны кораблики, кульки, корзинки, которые были развешаны на стенах, на колышках окон, на краю чёрной доски. Из старых книг, обложек для нот старшей сестры были вырезаны картинки и прикреплены на окна и на моря карты Европы на стене за дверью. Там был вырезанный зонтик, устремившийся в сторону океана, который словно отправился в путешествие в Америку, подхваченный ветром. Сломанные игрушки, порванные книги, которые каждый день собирали утром и вечером, одним лишь усилием Бюлента расползались по комнате, словно ожившие своенравные котята, не оставляя крошечного места, чтобы встать или сесть. Теперь у Бюлента появилось новое увлечение: он рисовал на стенах простым карандашом. Из его воображения появлялись то корабль, то верблюд, постепенно заполняя всё пространство стены. На стене, куда он мог дотянуться, места больше не осталось, поэтому уже два дня он думал о другой идее. Нихаль пока не разрешила, но у неё была такая привычка. Она сначала не разрешала, потом видела, что Бюлент послушался и больше не считала нужным возражать… О! Как было бы хорошо! Бехлюль принёс ему коробку красок. В ней были все цвета и можно было бы раскрасить рисунки. Он собирался сделать верблюда красным: «Сестра, верблюд бывает красным, да?» Нихаль ещё не смягчилась. «Ты с ума сошёл?» – говорила она и пока не сообщала о цвете верблюда.
В этой комнате проходила почти вся их жизнь. Проснувшись утром, они умывались, одевались, спускались с мадемуазель Де Куртон в столовую, пили кофе с молоком, в хорошую погоду примерно час гуляли в саду, Бюлент бегал с Беширом, Нихаль и мадемуазель сидели под большим каштаном, потом старая дева смотрела на маленькие часы, которые всегда висели у неё на шее, объявляла: «Время вышло!», – и они шли в дом и поднимались в свою комнату.
Начинались уроки. Нихаль переводила небольшие отрывки «нравственных обязанностей», чтобы отец вечером их поправил, превращала в прозу «Эсфирь» Расина, писала письма по повседневным впоросам. Пока мадемуазель Де Куртон была занята с ней, Бюлент не мог вытащить ручку из чернильницы на другом конце письменного стола, чтобы заполнить постоянно отстававшую тетрадь глаголов. Иногда взгляд мадемуазель Де Куртон касался Бюлента и она резким голосом кричала: «Бюлент!» Наконец Бюлент, уставший от глагола, который он старательно записывал вплоть до формы повелительного наклонения во втором лице единственного числа, размещал между повелительным и сослагательным наклонением либо дворец из восьми-десяти кривых линий, либо цветочный горшок с чем-то, не похожим ни на один цветок.
Перерывы
