Мне сделалось тошно на это глядеть, и я быстро прошел в парк и свернул в боковую аллею. В конце ее дворовые мальчишки и несколько незнакомых, должно быть деревенских, играли в прятанки, и до меня доносилось их забавное конанье:
Катилося яблочко вкруг огорода —
Кто его поднял, тот воевода —
Тот воевод-воеводский сын —
Шишел-вышел-пошел вон за тын.
Один из мальчишек хоронился за сосной близко от дорожки и приложил палец к губам, когда я проходил мимо, но тотчас разсмеялся и тем вы-дал себя.
Когда я вышел «за тын», в еще не выкошенное поле, послышался гул, который я принял сперва за отдаленный раскат грома, но он не переставал и постепенно нарастал. Я задрал голову и, напрягши зрение, различил среди легких, распушенных по краям облаков крестик военного аэроплана, оставлявшего за собою на синеве тонкую меловую шлею, по мере его удаления расплывавшуюся и скоро уже почти неотличимую от соседних облачков. Гуд, казалось, тоже отставал от своего источника и плыл от него отдельно, то усиливаясь, то слабея и даже вовсе пропадая без всякой видимой причины.
Вдруг, неизвестно в какой связи, мне пришло в голову, что осы, может быть, оттого гибнут, тратя все силы на освобождение непременно сквозь стекло, что не в состоянии понять обмана, иллюзии так ясно видимой свободы, которую создает эта прозрачность твердого, непроницаемого сплава песку с поташом, в их естественном мире не существующего, но созданного, как едва ли не все недобрые обманы, человеческим измышлением. Точно так же и наши свиристели и ласточки, которых мы нередко находили у террасных дверей из цельного бемского стекла убившимися насмерть с лету, никогда не научаются этой иллюзии беспрепятственности, а, залетев в комнаты, что тоже случалось каждый год, упорно бьются об окончины и не летят назад в распахнутые двери.
В этой череде банальных мыслей у меня мелькнуло некое счастливое, как мне показалось, умозаключенье или, лучше, сопоставленье, – но, озарив на миг какой-то угол моего сознания, моего понятия о себе самом, оно погасло, и, сколько я ни усиливался его отыскать в наступивших потемках, мне это тогда не удалось.
Вернувшись, я велел Трифону снять и опорожнить от ос все бутыли и выбросить их, оставив мне только одну, которую просил вымыть и налить в нее сиропу из другой. Потом я натянул на нее черный бумажный мешок, оставшийся от привезенной из К. бутылки шампанского,