Кафе было набито битком. Царило праздничное настроение, каждый казался чрезмерно возбужденным, каждого, казалось, лихорадило. Луиза выбрала мороженое, попробовала его, отодвинула. «Что, невкусное?» Она улыбнулась. Мимо нашего столика прошел продавец газет, предлагая полуразвернутый выпуск. «Любопытно, – заметил я, – еще один пожар». Посетители следили за теми, кто приходил и уходил, со страстной, почти болезненной серьезностью. Они ничего не говорили, и тем не менее стоял оглушительный шум, сумятица голосов, криков, то расстроенных, то вновь созвучных музыкальных инструментов; вопли долетали даже из недр заведения – там, судя по всему, вспыхнула свара между официантами и метрдотелями.
– Итак, дома меня вовсю обсуждают. Не могла бы ты слово в слово пересказать их разговоры – за столом, например?
– Разговоры? Маменька хочет, чтобы ты вернулся. Но ты же знаешь об этом, она тебе говорила.
– А ты, тебе это будет приятно?
– Я думаю, рано или поздно пойдут споры.
– Споры?
Загрохотала музыка. Играл женский оркестр, крупные, сильные женщины в белых блузках с красными вышивками. Они исполняли вступительную пьесу, шумную и диковатую; при каждом ударе тарелок вопили, обжигали голоса. Я почувствовал усталость. Все вокруг оцепенело. Когда Луиза открыла сумочку, я подумал, что она ищет губную помаду, но в это мгновение заметил по ее лицу, что она, как говорится, не накрашена. Я видел ее глаза, губы, смотрел на нее в упор.
– Как ты плохо одета, бедная моя Луиза. Почему мать не купит тебе другое платье? У тебя такой вид, будто тебе тридцать.
Она распахнула плащ и скользнула взглядом по черной ткани своего платья, грязной и поблекшей.
– Что происходит? Теперь я наконец понимаю: меня весь день смущало это впечатление. Я не мог на тебя толком взглянуть, у меня возникало ощущение чего-то неприятного, мучительного. Почему тебя одевают как нищенку?
Она пристально смотрела на меня с чуть ли не презрительным видом.
– Ты преувеличиваешь, – сказала она.
– Мне кажется, ты выглядишь как-то странно. Ты не больна? Ты меня в чем-то винишь? Ты тут, а мы ни о чем не говорим.
– Мы видимся не обязательно для того, чтобы поговорить, – сухо бросила она.
Я хотел сказать ей о том, что все ее поведение пронизывала унизительная сдержанность. В ее взгляде на меня читалась напускная праведность, словно я вел себя неподобающим образом. И это ее старило, начинало казаться, что она принадлежит другой эпохе. Она выглядела так, будто ее время прошло, она хотела заставить смотреть в прошлое и меня. Подозвав девочку с корзиной цветов, я купил для Луизы букетик фиалок.
– Лучше бы мы пошли в кино, – заметил я, когда мы выходили.
Я проснулся разбитым. Воскресенье – жуткий день, подумал я. Постучав, вошла консьержка. По ее взгляду я понял, что она не одобряет мой внешний вид, беспорядок в комнате, все еще закрытые ставни. В двух герметически закупоренных судках она принесла